Запятнанная биография

Трифонова Ольга

— Вам плохо? Вам помочь?

И когда подошла, узнала нелепую, до пят расшитую афганскую дубленку.

— Таня! Танечка, что случилось? Почему ты здесь, почему плачешь?

Прижалась лбом к водосточной трубе, плечи трясутся.

Я оттаскивала, умоляла: «Идем, я тебя отведу, ты все расскажешь».

Вдруг повернула бледное узкое лицо с огромными глазами:

— Мне некуда идти, там он с… с женщиной, попросил ключи. Я дала и даже наврала, что вернусь в два.

— А сейчас сколько?

— Не знаю.

У нее тоже нет часов, и нам некуда идти.

Я не могу ее позвать к себе, я не могу ее бросить. Мы бездомные. Но мне надо хотя бы показаться. Мне жалко маму. Какой Лыска негодяй!

Оказывается, сказала это вслух, и Таня вдруг фыркнула на «Лыску» — подпольную, только нашу, кличку Валерия.

Вытерла лицо белыми космами меха, свисающими с рукава.

— Ты иди. Два уже есть, наверное. Могу возвращаться.

— Ты давно здесь?

— Не знаю.

— Но во сколько ты ушла из дома?

— В восемь.

— А где была?

— У Гули.

Гуля — ее кумир. Живет где-то на Преображенской, поддает немного и тоже пишет стихи. Таня знает их все наизусть, считает Гулю гениальной.

Меня всегда поражала ее истинная, без тени самоуничижительного кокетства, любовь к стихам другой женщины.

— Ну почему она лучше тебя? — допытывалась я. — Что она, умнее, образованнее, работает больше?

— Она не лучше, она талантливее.

— Но разве ты не талантливая?

— Не знаю. Но она талантливее.

— Почему же ты не осталась у нее ночевать?

— Не важно, — Таня скривилась раздраженно.

У Тани — любовь к страданиям. Неукротимая, дошедшая до последнего предела — страшных, физических мук. Судьба ответила благосклонно, подарила мучения адские, жар, ломоту в костях, больничную палату.

Один раз сказала страшное: «Я не боюсь страданий. Они нужны. Никогда не бойся их».

Зачем нужны?

После ее смерти остались стихи. Я носила их в редакцию.

Седая женщина в очень сильных очках сказала, возвращая папку:

— Это очень хорошие стихи, но в нашем журнале их не напечатают. И ни в каком другом.

— Почему?

— Есть поэзия, для которой должно наступить ее время. Как, впрочем, и для всего другого.

Женщина смотрела на меня очень большими, как бы замурованными в толстые стекла глазами.

— Берегите это, — погладила папку ласково.

— А как я узнаю, что время пришло? — спросила я настырно.

— Кто-нибудь отыщет вас и спросит, где папка.

Мистика. Не поняла. Поехала к Гуле, может, она поможет. Лучше б не ездила. Дрожащие руки, непрекращающийся лай лохматого пса. Просьба дать в долг трешку. По телефону нараспев кому-то в ответ на просьбу приехать:

— О, этого не надо. Совсем не надо теперь. Я нехороша нынче и не стою вашего великодушия.

Остановившиеся зрачки, фарфоровое, давно не мытое лицо.

Говорить невозможно, телефон успевает позвонить в ничтожную паузу.

— У меня плохая весна. У меня очень плохая весна, — объясняет Гуля кому-то уже десятому.

Я ушла. Она, кажется, не услышала даже и, может быть, не заметила моего отсутствия. Собака лаяла, захлебываясь.

Наверное, голодна была очень, но моя последняя трешка не для нее.

— Послушай! — Таня очень крепко схватила мою руку. Впилась блестящими от слез, огромными, светящимися в темноте глазами: — Послушай:

Для всех смятенных и поникших,

Для всех воскресших и живых,

Для всех, в ночи к окну приникших

За сеткой капель дождевых.

Так совершает, что захочет,

Так продолжает свой полет,

Не прорицает, не пророчит,

А просто дышит и живет.

Минует реку, входит в лес,

Переживает зиму, лето,

Светлейшее из всех чудес

Свободная душа поэта.

«Для всех, в ночи к окну приникших…» Я не знала, не могла еще знать тогда, как тянет к окнам, за которыми… Как часами можно глядеть на них, истязая себя, мучительство немыслимое. Часами, чтоб только по силуэту, по загоревшемуся ненадолго квадратику — окошечку ванной — гадать, гадать… Успокаивать себя, и снова ужасное, темное. У меня была ревность, исступленное желание узнать, понять, выследить.

И когда Вера шипела что-то, чтобы не разбудить Евгения и Леньку, и мама все спрашивала, допытывалась, молила, я не слышала. Я вспоминала, как приник к мокрому окну Агафонов, вдыхая влажный тяжелый воздух, льющийся в форточку, его руки, его тихие слова, лицо Тани, его руки…

Перешагни, переступи…

…Так совершает, что захочет…

Свободная душа…

…Я убираю чужую квартиру, и человек, который в ней живет, начинает мне нравиться. Он — взрослый мальчик. Масса ненужного, но явно милого его сердцу барахла.

В деревянной резной тарелке на письменном столе вперемешку свалены замысловатые поплавки, брелоки с изображением старинных автомобилей, перочинные ножички. Былые увлечения. А вот — следы другого: ванночки для проявителя, фонарь, черные пластмассовые цилиндрики. На диване, на журнальном столике, на полке — портативные магнитофоны. Наугад включаю, и мужской голос вдруг запел нехитрую латышскую песенку, потом — с подъемом: «Утро красит нежным светом». «Р» картавое. Это Янис Робертович развлекался с новой игрушкой: читал стихи, меняя интонации, повторяя одну и ту же фразу.

«Уважаемые коллеги, позвольте мне ознакомить вас с результатами последних исследований по гомотрансплантации. Уважаемые коллеги…» И снова по-латышски. Песенка детства. Я разбираю отдельные слова: «птичка», «печальная», «отпусти меня на волю, мальчик…».

«Мальчик, отпусти на волю доктора Зариню. Я видела сегодня, как тяжко ей быть в плену у тебя».

Не может.

Никто не может отпустить другого на волю. Освобождаются сами. Мне тоже нужно освободиться самой.

Узкая постель в соседней маленькой и узкой комнате не убрана. Больничное белье с черными треугольниками штампов. Янис Робертович пользуется больничным бельем. Экономия или просто удобно? Не нужно думать о прачечной? Но ведь кто-то же должен думать для него о прачечной?