Запятнанная биография

Трифонова Ольга

Олег все повторял, что нашло наваждение: куда бы ни сворачивал — вправо, влево, — возвращался к странной украинской белой хате за забором.

— Это домик Довженко, — сказал поэт. — Вы были совсем рядом от нас.

Поэт тоже поехал на день рождения к Олегу и там очень быстро напился, приставал к Альбине, хватал ее за руки, говорил, что она похожа на пальму, гнущуюся под океанским ветром. Он видел такие пальмы на Канарских островах. Альбина вежливо, но с очевидной брезгливостью отнимала руку, незаметно вытирала ладонь о джинсы. Видимо, старческие, в коричневых пятнах руки поэта были влажны.

Странная собралась компания, и день рождения странный. Не то что в другие годы. Елена Дмитриевна и

Валериан Григорьевич отсутствовали, не было пирога с запеченным в нем бобом, не было праздника. Так, вечеринка с хорошей выпивкой и незатейливой едой. Хмурая Нюра с грохотом мыла в кухне посуду; когда я пришла и предложила помощь, прошипела вполне отчетливо:

— Поди ты к черту.

По-настоящему веселилась одна Альбина. Она была очень хороша в тот вечер. Загорелая не по сезону, белозубая, в переливающейся шелковой просторной блузе, казалось, была окружена перламутровым сиянием шелка, серых глаз. Что-то пело в ней, пело громко, и все слышали эту песню. Когда все дежурные тосты исчерпались, высоко подняла бокал. Широкий рукав блузки соскользнул к плечу, обнажив тонкую, перламутром отливающую, с нежными волосками руку.

— Какие глупости вы здесь говорите, — сказала грудным голосом, — какую чепуху. За здоровье, за папу, за маму, за спортивные успехи, за диссертацию… Надо пить за прекрасного мужчину и гениального математика. Математика номер один, вы скоро это все поймете.

Выпила стоя, запрокинув маленькую головку, и на нежной шее что-то нежно шевелилось под кожей, и золотое сердечко лежало в смуглой ложбинке между маленьких грудей. Меня она просто не замечала. Когда сидели на диване, в разных углах, болтала только с Митькой о сексе, а глаза неотрывно и ревниво следили за Олегом. Он танцевал с очень худой и очень элегантной девушкой по имени Римма. Это я ее видела за рулем «жигулей», «про нее ничего не понятно», — сказал тогда Олег. Митька приставал к Альбине.

— По-твоему, выходит, что феминизация — это спать с кем попало?

— Да, — смеялась она, — именно это говорят буржуа.

— Но я-то не буржуа.

— Почему? Буржуа. Психология у тебя буржуа. Ты хочешь машину и однокомнатную квартиру.

— И еще мне бы не хотелось, чтоб моя девушка спала со всеми.

— Это ее личное дело.

Олег оставил Римму у окна, она продолжала качаться, как сомнамбула, продолжая танец в одиночестве, красиво качалась, а он сменил кассету. Заорали «Бони М», танцующие задергались, Олег пошел к дивану. Не отрывая от него глаз, Альбина протяжно на какой-то вопрос Митьки ответила:

— О нет… Виктор Юрьевич путает любовь с бегом на короткую дистанцию. — Встала навстречу Олегу. Но он шел ко мне. И я вспомнила Кити, и как она улыбалась Вронскому, а он шел к Анне, и как мучила ее потом эта жалкая улыбка.

Альбину, наверное, тоже мучило, как встала, подалась навстречу, а Олег подмигнул, спросил:

— Все о’кей? А? — И взял меня за руку. — Идем попрыгаем немножко.

Наверное, мучило сильно, особенно «о’кей» и то, как подмигнул панибратски, но все-таки не сильнее, чем меня — «короткая дистанция». Ее фраза звенела у меня в голове весь вечер, звенела на следующий день, звенела потом всегда. Она отравила мне лучшие минуты с Агафоновым, а их осталось совсем немного, на самом донышке проклятой той весны.

— Анечка, — Олег прижимал меня к себе очень сильно, — Анечка, ну что мне делать?! Ах, в каком я непорядке, ах, в каком…

— Мы оба не в порядке. — Я попыталась отстраниться.

— Скажи мне правду, — просил он, — любую. Но только правду. Я ничего не боюсь. Я люблю тебя.

«Бег на короткую дистанцию. Значит, она тоже знает набрякшее лицо, полуприкрытые глаза и еще многое, многое другое…»

— Я хочу помочь тебе, у тебя несчастное, затравленное лицо. Мне ничего не

нужно. Клянусь. То есть мне нужно все, но только так, чтоб тебе было хорошо, — говорил он громко, не боясь, что услышат танцующие рядом. — Аня, проснись, постарайся услышать меня. Хочешь, мы уедем из Москвы, мне предлагают кафедру в Томске, хочешь, в Таллин, Таллин прекрасный город…

«Значит, когда говорил мне по телефону „устал чертовски“, приходила она, да нет, он же говорил прямо: „Ко мне должны прийти“, а один раз сама слышала — звонят в дверь, он не врал. Интересно, говорил ли ей, что не в форме?»

— …ты должна ходить в институт, ты должна чаще бывать с Таней, ей очень плохо. Аня, ты помнишь? «Перешагни, перескочи, перелети, пере — что хочешь», но вырвись, вырвись, Аня…

— Что же ты не вырвешься? — злобно спросила я.

— Я вырываюсь, — серьезно сказал Олег, — я работаю. Разве ты этого не заметила?

Часть вторая

Глава VII

Первое, что почувствовал при пробуждении Виктор Юрьевич Агафонов, — привычное онемение рук. Ныло в плече и в локте, колкие мурашки побежали от кончиков пальцев вверх, когда осторожно, чтоб не разбудить спящую рядом женщину, закинул руки за голову.

Задел пепельницу, полную окурков, стоящую на тумбе для белья в изголовье. Чертыхнулся. И мгновенно жуткая злоба: «Что за хамство дымить перед сном в комнате, где спит сердечник, и вообще, это бесконечное курение — что-то плебейское. Без конца болтать и курить, закутавшись в простыню». Альбина давно начала раздражать, видел ее тактику насквозь: терпение, терпение, терпение. Вчера проверил себя старым способом — взял в уме интеграл в самый что ни на есть неподходящий момент. И взял, да не простой, а кратный. Это был верный способ проверки, ну не любви, это слишком громко звучит, а силы увлечения. Придумали молодыми вместе с Колюней. Колюня погиб десять лет назад в горах, то есть, точнее, его не стало не так давно, всего как два года, но погиб он в ту зимнюю ночь, когда на альпинистский лагерь обрушилась лавина, а восемь лет вместо Колюни коптила небо, мучая друзей и близких, пародия на гениального физика. Это было ужасно, потому что гурманство обернулось отвратительной жадностью, рыдал из-за любимых пончиков, а веселое, изящное женолюбие — грубой похотью. Сиделки жаловались, что лезет под халат, пытается положить рядом.

«Не дай мне Бог сойти с ума».

Вспомнил, как жили молодые, худые и загорелые в Коктебеле после войны. Девушка Колюни, художница в холщовом платье, отдыхала в Козах, и Колюня каждый день ходил через Карадаг в любую жару по двадцать километров. Колюня очень любил ее, а она вышла замуж за планериста, который исчез очень скоро. Исчезла и девушка. Агафонов вспомнил, как это было.

На правах старого друга Колюня опекал ее в Москве, когда осталась одна. Да что опекал — спасал. Каждую ночь водил ночевать к знакомым. Не спас. Праздники договорились встречать вместе: Агафонов, девушка, ее сестра со смешным именем Мифа и Колюня. Позвонили из дома, где жил Агафонов, и Виктор Юрьевич услышал медленный, плывущий голос Мифы:

— Здесь пришли товарищи, и мы уходим. Пожалуйста, передайте маме, чтоб не волновалась.

По улице шли танки после парада. Колюня рвался к ним, кричал:

— Они идут давить женщин, детей…

Прохожие шарахались в ужасе, Агафонов оттаскивал, а Колюню спасло, наверно, то, что он выглядел безумцем.

Черные спутанные волосы, горящие глаза, распахнутое пальто, голая грудь. В борьбе с Агафоновым отлетели пуговицы.

Тогда проступило то, чем он стал много лет спустя. Он был похож на того, кто плакал из-за пончиков и лапал санитарок. Безумие подстерегало его всю жизнь и настигло.