Запятнанная биография

Трифонова Ольга

Саша смотрел не отрываясь в глаза. Виктор Юрьевич встал из-за стола, обошел кресло, обнял юношу сзади:

— Саша! Ни одному мужчине я бы не ответил так в подобной ситуации. Но вам я сказал правду. Надо перемучиться, переболеть. Зинаида Андреевна никогда не уйдет к вам, она слишком любит хорошую жизнь. А ждать, когда вы станете большим ученым с деньгами, с положением, у нее уже нет времени. Не огорчайтесь, — он погладил кудлатую голову, — к счастью, все проходит, и у вас есть то, чего отнять никто не может, — ваш талант, ваша работа. Забудем об этом эпизоде. Хорошо?..

Саша поднялся, медленно пошел к двери.

Он погиб через несколько месяцев. Поехал на Белое море

с биологической экспедицией и там, отличный пловец, утонул, спасая какого-то мальчишку, выпавшего из лодки.

В конце лета умерла Зина. Стоя перед зеленым дощатым зданием с высоким крыльцом — конторой курорта, где поселилась она на втором этаже в какой-то угловой кособокой комнате, Виктор Юрьевич думал только о странном сне и видел, как она стоит в белом халате, охраняя дверь от напора десятка мужчин. Как ругается, отталкивает, лицо воспаленное, красное, волосы замечательного цвета осенней листвы рассыпались по плечам, алый, ярко накрашенный рот смеется, выкрикивает шутливые угрозы, а Саша Никитанов налегает мощным плечом, пытаясь отделить ее руки от косяка двери.

После смерти Зины он пил, через месяц спал с женщиной, неглупой женщиной, которая позвонила сама, сказала: «Кажется, мы попали в одинаковую беду», потом расстался с нею, женщина захотела выйти за него замуж; появилась другая, еще одна, живущая на огромной холодной даче. Собаки сидели у изголовья постели и скулили, глядя на них с завистью. Стали наниматься странные домработницы — с кольцами, подведенными глазами, дочь выгоняла их беспощадно. Так прошло несколько лет. Дочь заканчивала университет, иногда возвращалась не вовремя, звонила настойчиво, он не открывал. Дверь лифта захлопывалась с яростью, сотрясая подъезд; женщина испуганно замирала. Он всегда начинал с шутки: «Я не очень щедрый, и я никогда на тебе не женюсь». Они не верили, но потом убеждались, что говорил правду. Исчезали. Возникла Альбина. Было что-то похожее на любовь. Она первая сказала, смеясь: «Дарить мне ничего не нужно, к счастью, имею состоятельных родителей, замуж — не собираюсь». Она не была похожа на Зину, что-то совсем другое, другое поколение, но умением «ради красного словца…» напоминала жену. На лето расстались, он скучал, вспоминал, привез из Австралии подарки, не распаковывал при дочери чемоданы, чтоб не схватила бесцеремонно джинсы, какие-то прозрачные кофточки, темно-вишневое кожаное пальто. Альбина приехала золотая, отполированная морем и маслами для загара, было что-то новое, он спросил: «Ты мне изменяла?»

— Да уж не без этого, — протяжно ответила она, улыбаясь и глядя в потолок.

Он не подал вида, как больно ударила, но знал уже, что кончилось навсегда. С него достаточно было Зины, хватит, нахлебался за двадцать лет, сыт по горло.

Ел вяло и шумно, уставясь в бело-черные квадраты линолеума.

В комнате звонил телефон. Опять Яков или Альбина. Выпили и, конечно, с новым приливом сил взялись за него. Или старый маразматик Петровский, решивший через тридцать лет сложить разорванную в клочья, развеянную страшными бурями картину прошлого. Опоздал. «Картину уже сложил другой. Он просто ее запомнил и всю жизнь держал в голове. И вы, Валериан Григорьевич, можете увидеть на ней себя и поискать пограничника и его собаку, если вам нечем заняться на склоне лет».

Будет ли Альбина уже сегодня вечером спать с Купченко? У нее ведь принцип: или сразу, или никогда. Или припрется сюда с Яковом попытать счастья. Скорее всего, последнее. Придется выставить. С Яковом разговор предстоит серьезный, что он собирается делать с этими дневниками? Ведь не случайно же взял их с собой в Москву. Но до его возвращения нужно дочитать.

И главное — чтоб не напился. Яков всегда любил вдруг напиваться, неожиданно, весело, шумно, бесшабашно.

Глава IX

Он напился в тот вечер, когда Василь принес рентгенограммы, подтверждающие его догадку о спирали. Они были в ссоре. Василь тянул, конечно, самое тяжелое, сидел в лаборатории сутками, безвылазно, снимая рентгенограммы. Он обладал упорством и усидчивостью чумака. Жил где-то в Лефортове коммуной. Несколько украинцев снимали деревянный ветхий домик, варили борщ, вечерами «спивалы». Что-то далекое из книг Помяловского. Мог иметь койку в университетском общежитии для аспирантов, не захотел. С украинцами было дешевле, веселее, теплее.

При огромной физической силе Василь психически был слаб. Тяжелая беспросветная работа, оторванность от своих, от нехитрых разговоров и протяжных песен надломили его. Стал угрюм, злобен. Рентгенограммы не радовали: ужасная пленка, густой серый фон, очень слабые рефлексы.

Буров предупреждал Якова о хрупкости биологических объектов. Сказал, что несколько раз Юзефа Карловна советовала Василю быть очень внимательным, чтоб не разрушалась структура. Но, как понял Яков из тактичных недомолвок, Купченко был груб с Юзефой Карловной, позволял себе какие-то странные намеки.

— Чего он лезет? — сразу взвился Василь. — Сам же отказался, а теперь лезет, примазывается, чисто жидовское.

— Ему не надо примазываться, он сам с усам. А насчет евреев — удивляюсь я тебе. Откуда такая предвзятость? Что они сделали тебе? Ну, хоть один?

— Они не воевали.

— Неправда. Со мной в батальоне был еврей Рапопорт. Так он был самым храбрым. Ты эти штучки свои брось, Василь. Не такой ты темный, чтоб дурить по этому поводу.

— Он темный, — тихо сказала Мария Георгиевна, зачерпывая ложкой жидкое тесто. Пекла на керосинке блины. — Ты ошибаешься, он очень темный. Серьезно рассказывал, что в соседнем селе евреи убили мальчика, чтоб на его крови приготовить мацу.

— Ты говорил это?

Василь молчал. Он очень любил Марию Георгиевну, рассказывал ей о матери, о детстве и теперь, пораженный ее предательством, сверлил уничтожающим взглядом.

— Я бы никогда не сказала о твоих словах, если бы ты снова не замолол низкую чепуху, — ответила на взгляд Мария Георгиевна.

Виктор не вмешивался, чтоб не распалять Василя, он чувствовал, что Василь и в нем подозревает тайное еврейство. Недаром шутки по поводу рыжих волос.

— Послушай, — Яков рассматривал рентгенограммы, — если это серьезно, если ты действительно веришь в кровь невинных младенцев, нам надо расстаться. Забирай свои рентгенограммы и вали к такой-то матери, — заорал он и бросил через стол снимки. — Не для того я четыре года уродовался, чтоб слушать такое. Ты же тоже воевал, сволочь ты этакая, ты же видел, ты же Украину прошел…

Девочка заплакала в соседней комнате.

— Мотай отсюда, — тихо сказал Яков, — и чтоб больше мы тебя не видели, Петлюра!

— За Петлюру ответишь. — Василь сгреб снимки, накинул шинель, выскочил.

А через три дня пришел сияющий, подвыпивший, с бутылкой украинского самогона.

— Вот. Коньяк «Три буряка», — поставил бутылку на стол, полез за пазуху, вытащил конверт с рентгенограммами, — вот, пожалуйста, проверил. Рефлексы на меридианах отсутствуют.

«Это были лучшие дни моей жизни, — писал Яков размашисто. — Теперь, когда жизнь подходит к концу, я знаю это, потому что ничто не дало мне такой полной радости и напряжения всех моих душевных сил, как работа с ДНК. Даже рождение Митеньки.