Запятнанная биография

Трифонова Ольга

Теперь для тебя, Митенька. Я хочу, чтоб ты узнал из моего опыта одну очень важную вещь: люди меняются. Как бабочке предшествует кокон, личинка, гусеница, так и человек в течение своей жизни бывает червем, коконом, бабочкой, и ты не можешь предъявлять ему сегодня те же требования, что предъявлял вчера. Потому что он уже не тот же самый. Это наш долгий и давний спор с мамой. Я говорю об этом, потому что приближаюсь к дням тяжелым и прекрасным. Я неизбежно должен буду сказать о разочарованиях и потерях, но не потому, что хочу судить кого-то или возносить себя, но лишь для того, чтобы объяснить — почему мы, подошедшие к величайшему открытию века вплотную, не свершили его.

Но сначала — самое важное. Ход открытия, если можно так грубо определить то странное, почти исступленное предчувствие структуры молекулы ДНК. Попытаюсь, не отвлекаясь, изложить по порядку. Я уже писал, что больше

всего боялся, как бы строение генов не оказалось неправильным. Но после того как подтвердилось, что ген кристаллизуется, мы знали, что строение его предельно правильное и, более того, установить его можно прямым путем. А именно: путем рентгеноструктурного анализа. Необходимо было также обсчитать энергетический баланс структуры. Этим занимался Витя Агафонов — ныне знаменитый основоположник многих направлений. Тогда он был студентом мехмата. Его задачей было расписать каждый рефлекс, каждое пятно рентгенограммы в виде ряда, чтобы оценить вклад атома. Кошмарная, нудная работа. Мне было стыдно заставлять лебедя таскать воду, но было оправдание — наша работа в случае удачи открывала ему все дороги. В силу некоторых обстоятельств (обещал не отвлекаться от главного) Витя был как бы человеком второго или, может, третьего сорта. Я в этом не понимаю, как это делят по сортам, но в разговоре с Корягиным, шефом Вити, понял, что лучшее, на что он может рассчитывать, — место учителя в сельской школе. Именно это сказали Корягину в спецчасти, когда он попытался выдвинуть Витю на пост председателя научного студенческого общества. Витя тогда не знал, что его карты не только раскрыты, но и биты уже. Я любил его, видел в нем себя довоенного, того, кто еще не понял, что страшнее смерти, исчезновения без следа нет ничего — остальное семечки. Даже сельская школа для гения. А он обещал гения, а мне очень хотелось вставить фитиль тем, что сидят в спецчастях за обитыми железом дверями. Оказалось, что я был наивен до глупости. Но об этом ниже.

А сейчас о другом — о самом важном.

Более того, я был глубоко убежден, что структура регулярная — скорее всего, спираль, потому что любая конфигурация сложнее спирали. Моя догадка подтвердилась. Василь заметил очень важный момент — отсутствие рефлексов на меридианах.

Мы пошли дальше. Я предложил наклонять препарат под разными углами к лучам. Каждая удачная рентгенограмма была праздником, а буровская — ликованием. Буров продолжал поражать меня своей бескорыстной щедростью, впрочем, не он один. Слесарь Миня Семирягин. Твой тезка. О нем хочу рассказать отдельно. А пока Буров. Он проверил нашу догадку моим методом и получил бесспорное подтверждение спиральности. С непонятным хладнокровием поздравил меня. Ах, с понятным! Белки застили ему все. Начали думать дальше. Необходимо было знать пространственное расположение атомов и то, какие атомы предпочитают соседствовать друг с другом. Я вспомнил фразу Юзефы Карловны: „Довериться законам химии“. И главное: диаметр молекулы был больше, чем если бы она состояла только из одной цепи. Я верил в то, что должен быть совершенный биологический принцип; это звучит странно — и звучало странно. Метафизика. Но я вспомнил идею Кольцова, идею саморепликации, то есть самовоспроизведения. Купченко опровергал. Говорил, что Кольцов относил это только к белкам. Но Кольцов не мог знать того, что знали мы. Ген обязан точно копировать самого себя, значит — спираль двойная.

Надо было искать, искать. Купченко сомневался, и единственным моим аргументом было одно: важные биологические объекты всегда бывают парными. И еще — диаметр молекулы. Он был слишком большой для одной цепи. Я убеждал Василя, что сейчас для нас важнее всего установить пространственное расположение атомов. Происходили чудеса. Сейчас в это невозможно поверить, но это было, было!

Математическую модель скручивания альфа-спирали в жгуты разрабатывал никому не ведомый третьекурсник Витя Агафонов. Великий Лайнус Полинг и он. Он и великий Лайнус Полинг. Я замирал перед всеми винтовыми лестницами. Что-то мерещилось и ускользало, ускользало. Необходимы стали снимки, снимки, снимки. Купченко работал как бешеный. Я забыл все, у нас бывали тяжелые ссоры, они рассеялись, исчезла память о них. Он совершил титанический труд. И если говорить строго — он главное лицо в действе, которое вершили судьба и мы, безумные. Он позвонил мне на кафедру первого апреля и, путая русские слова с украинскими, сказал, что по рефлексам похоже, что основания уложены плоскостями друг на друга. Это было слишком невероятно. Я готовился к долгой осаде ДНК. На годы. Ведь прошло только одиннадцать месяцев с того дня, как мы встречались с Буровым на дне рождения Николая Николаевича Ратгауза.

—

Так не бывает, — сказал я.

Трубку взяла Юзефа Карловна и поздравила нас. И опять сакраментальные слова:

— Яша, теперь вы должны узнать в водородных связях все, все, все. Больше всех в мире.

Мы узнали. Я измучил химиков, Василь прочитал основные труды. Оказались в тупике. Я считал, что основания должны быть расположены внутри, Купченко и Буров — снаружи. Я настаивал, но все распадалось. Если бы природный гуанин и тимин существовали бы в кетоформе, я мог бы закричать: „Остановись, мгновенье, ты прекрасно!“, но они не существовали. А в формах пар (помнишь, мы рисовали „аденин — тимин“, „гуанин — цитозин“) таилась одна потрясающая возможность. Что-то прекрасное. Загадка, тайна жизни — идея точного воспроизведения ДНК. Это сейчас кажется так просто и красиво, будто иначе и не может быть. А тогда учебники опровергали единственное, что было мне необходимо: кетоформу. Я настаивал. „Но они не существуют в кетоформе, — смеялся Купченко, — даже если ты отдашь за это жизнь“. И знаешь, я готов был отдать за это жизнь. Если бы пришел Сатана или Бог, лучше Бог, и сказал, что в обмен на мою жизнь он сделает так, что гуанин в природе будет существовать в кетоформе, я бы не раздумывая согласился. С одним условием: оставить записочку Василю.

Нужна была гипотеза. Я считал, несмотря ни на что, — основания внутри, Василь — обратное: снаружи. Я предложил построить набор молекулярных моделей и на них проверять наши противоречивые гипотезы. Проверять — это слишком сильно сказано, вернее — играть с моделями, почти вслепую. Понадобились медная проволока, картор, жесть. Теперь главным человеком стал Миня Семирягин, он вырезал из жести основания, он доставал проволоку. Нам было важно расположить правильно хотя бы одну пару, но именно это и не получалось. Лето прошло в мучительных поисках. Я не мог думать ни о чем, Василь взял отпуск, оставался ночевать на Бакунинской, где я жил тогда, ночами он кричал, вскакивал, силы наши были на пределе. Теперь мне кажется, может, это аберрация, но у нас было непонятное ощущение чего-то надвигающегося, страшного. Иначе отчего мы так бешено, исступленно торопились? Миня каркал, выпив стопку: „Вам несдобровать, чует мое сердце. Вас трое, это плохо. А главное, что видели“. „Видели“ он произносил зловещим шепотом, но добиться, что он подразумевает при этом, было невозможно.

— Сам знаешь, что видели и что видите, — угрюмо твердил он.

Я догадывался, конечно, на что он намекает, но связи между тем, что воевали, побывали в Европе, увидели другую, богатую, сытую жизнь, и нашей возней с проволочными моделями не находил.

Миня оказался прав. Мы стали песчинками в буре, разразившейся над страной, сорвавшей культурный слой народной почвы, унесшей его на Север, на Восток, разметавшей по лагерям. Не случайно лето сорок восьмого года было душным, тяжким, с сухими грозами, с какой-то зловещей кровавой луной, плавающей в дымной мгле неба.

Мы часто бывали у Николая Николаевича, он провожал нас в темноте через парк к трамвайной остановке. Вспоминал Северцева, Надсона, Кольцова. Однажды сказал неожиданное: „Дуют ветры с запада, и дуют ветры с востока, и возвращаются ветры на круги своя, вам, Витя, пока не поздно, нужно расстаться со мной“.

Помню, как изумился Виктор: именно теперь, когда мы освободили его от нудной работы, когда математическая модель эволюции, их совместное детище, вот-вот должна была появиться на свет, — расстаться. Говорил мне, что у старика появились странности. Ночами перебирал архив, предлагая ему все самое ценное забрать себе; Виктор — отказался. Потом, наверное, жалел об этом безумно».

В то лето все были немного безумны. Старик Ратгауз, томимый дурными предчувствиями; Миня с его странными намеками; Яков, возящийся на загаженной кухне с нелепыми сооружениями; Василь, твердящий, что он слишком много облучался и теперь никогда не сможет иметь детей. Яков сначала отшучивался, потом понял — серьезно. Спросил:

— Тебе двоих достаточно?

— Чего?

— Двоих детей достаточно будет?

— Ну да.

— Тогда успокойся. Буровы всю жизнь работают с рентгеновскими лучами, и у них прекрасные, полноценные ребята.

Василь успокоился. Потом новое: «У нас хотят украсть открытие. Меня вызывал Кукинов, расспрашивал, чем занимаюсь, какие результаты. Я наврал, что по-прежнему белками, а дурак Буров, оказывается, сказал все. Он его тоже вызывал. Еще он почему-то выспрашивал, зачем я ходил на бойню».

— Глупый был, вот и ходил, — Яков цеплял основания, жестяные пластины, к кусочкам проволоки. — Сколько времени потратил на этот никому не нужный миоглобин.

— Он все допытывался, зачем я на бойне брал сердца лошадей.