…И мир Роршаха полнится подобными, сокрытыми от витринного, простого, понятийного мира жертвами, изначально запрограммированными, теми же детьми, пытка чья не ограничилась эпизодами только-детства, что себя, и тем наслаждаясь впредь, мучают, живут во следах наказания, а по итогу, оказавшись на винтами в пол, с омоченной головой, вкрученном стуле, обратят, благодаря, свое последнее слово к Богу. И в кого тогда превращается
этот Бог, если есть? В маске отец, Отчим, что гладит по ножке чуть ниже трусиков, параллельно за конфетку выпрашивая обещания – прийти к нему причаститься, – но ночью, пока «непослушные» спят…
Какое-то время, не шевелясь, прислушиваюсь – несколько коротких бабушкиных скрипов из Жениной комнаты, в которых угадывается разрезающий воздух звук выброшенной на край кровати конечности, деревья, растущие в упор к окну кухни, что-то листьями мне говорят, но их шепот, столь с детства любимый, оставляю фоном, – из Машиной комнаты несется сопряженная с легким свистом по половице тишина, – и, не найдя поводов для перестройки себя в титульную, вечно жизнерадостную, для других, форму, успокаиваюсь, принимаюсь выискивать по столу что-нибудь, что съесть можно. Глаза, а за ними руки, лезут в миниатюрную плетенную корзинку в углу, в которой под шуршание одинаковых в тени фантиков обнаруживаю печеньки и разломанные, по двум упаковкам, плитки шоколада, размельчаю до квадратов уже надломленное, эту геометрию даю распробовать рту. И пока желваки заняты, выстраиваю в Х/У/Z-пространстве по пока еще константной шкале времени график себя, взяв за исходную точку сидящего на стуле себя сейчас – и жаль, что уравнение это окончательного решения не имеет, что всегда требует своего пересчета из-за вечно меняющихся обстоятельств. Так бы мог, сложив семью (F), помножив на детей (Cn) /погоду (F) /день недели (dd. yy) / место жительства (N/E) /повышающий коэффициент работы (K.j), разделив на здоровье(K.Ht.) /разочаровавших (Nr), прийти к универсуму. Но мне доступен только текущий момент и рассчитанное на разное по дистанции будущее: далекое оно не имеет значение, ближайшее пересчитываю ежедневно, только срединная часть как теория Янга – Миллса, к решению которого, из-за огромного числа алфавитных переменных, не подступиться, – и первое, что требуется, чтобы точно выстроить уравнение – это решить, что я буду есть и буду ли? Исследованием кишок холодильника, в которых содержится ответ, занимаюсь пока сижу на жесткой сидушке, – с дискомфортом сплющенной задницей – пока спиной опираюсь на сглаженный рубанком угол, обработанный лаком и выкрашенных
в тот же, что и весь стул, кислотно-оранжевый, печатающий доставляемое собою неудобство на коже, под натуральную из жизни яркость освещения, ставшей таковой за счет окружающего в не мной настраиваемом, реальном мире ночного сумрака и голода, который пока не обманут шоколадными дольками. Благодаря этой подсветке удается в мельчайших подробностях рассмотреть всю снедь, и подобия ее, что есть в холодильнике, узнаю в бумажной упаковке в шрифте Em Graves брусок масла на верхней Машиной полке, тарелку с недоеденным бифштексом тут же, со взрытыми острым ранами крышкой банку сгущенки в гомогенной расцветке с прямыми углами, упаковка в картоне десятка яиц и жалость моя к ней – эмоциональный окрас, наполняющий освещенную ярче всех других полку, от этого каждый предмет обретает историю ее натуга, страдания, пожалеть, не есть, хочется, спрятать, пообещав уберечь, на груди. Пусть плачет сердце, а я буду его слушать, переписывая казавшееся таким близким будущее, но голод долго наслаждаться иллюзиями себя-хорошего-ее-спасающего не дает, переводит на уровень 2 – локация Жени, – где узнается неизвестного содержания черный пакет, с чем-то в середке крупным – загодя сладким, – в окружении столбца консерв, колбасы палки, вырезанного острым концом в полиэтилене пищевой пленки сыра шматка: жадными слюнями – аббревиатурой импульса, что пока только просит ринуться к холодильной камере, раскрыв пакет, достать, что прячет, впиться зубами в то, что, без разницы, там, – человеческое лицо прожевать и в зубах застрявшую кожу, пальцами, наевшись, выковырять, рыгнув, для точки в сатисфакции, один-два раза. Жалость к Маше позабыта, бывшее стремление к ее спасению самою/самим – попробуй определи свой род – собой осуждается: права такого должна была, в наем себя предоставив, заслужить. И со стула срываюсь лишь со слегка сниженной от задуманной телом скоростью, открываю холодильник, в котором порядок от фантазийного на Жениной полке оказался нарушен, лишившись от представленного мне пары консервов, рука – в пакет и щупать: лысую голову со сморщенной кожей превратившейся в лапу рукой пальпирую, в надежде найти ее мягкой – употребить сырой, когда можно – радуюсь. Вторая лезет помогать, потому что дарованное не-словами предвосхищение облагает уверенностью, что пальцами одними ухватить и вытащить пищу, уже мою, не получится. И на оранжевый свет холодильных лампочек появляется большой, неправильной округлой формы кусок вяленого мяса…