Заражение
Шрифт:
___________
Илья скользит, оглядываясь, ища Настю для Важного Вопроса, с в грязной посуде подносом на мойку. Не-наход, констатирует подсознание в шаге от стойки бара, за которым начинается уже пространство понятийно лежащее ближе, чем монструозный с едоками зал. В фантазии его гротескное оно подталкивает – быстрее! – прильнуть к кому-то сильнее. Войдя за бар, оглядывается на Сергея, что, кажется, мог бы помочь, глазами встречаются: в темноте его кариего, тонко, штуками искры. Но помощь Другого никогда не безвозмездна, а потому личина этого «близкого» имеет, во славу Фрейда, к отца фигуре, к инцесту склонного, потенциал. Но то будущее, что может еще и не случиться, но один из сценариев которого оба, по сути, уже знают, и свое согласие на то дали… Но информация считывается четко только под- и без-сознательным, сознанием же своим Илья засасывается больничным кафелем мойки, на который вступает
– Милый, ложи сюда, вот на верхнюю полку… Молодец, – и голос ее состоит из одной теплоты, но Илья эту теплоту не слышит (или не хочет слышать), тревога еще владеет им. Медленно выкладывает грязную посуду на указанное место, рукой двигает на автомате, от себя самого абстрагирован, полнится негативными сценариями, в каждом из которых – виноват, нет ни грохота воды, ни наждачки фарфора об алюминий, не только от вещей, но и от тела своего на расстоянии. Удивляется, когда не находит на подносе больше грязной посуды, только несколько разводов от бывших когда-то тарелок, остаются напоминанием, что вообще были. На кругах этих зацикливается. Система управления дискретна, идет перезагрузка, необходимая пауза, теперь ему требуется внешний раздражитель (или время), чтобы опять начать функционировать и выполнять свою работу – просто жить.
В своем конкретном случае выныривает быстро, организм сознание его толкает обратно, подсоединяет штекерами к нервной системы: руки, ноги, чресла, грудь – все он. Раскланивается приободренный, поднос из уплотненного пластика, легковесный, взяв, выходит из помещения вечно струящейся, с вечно смуглокожей женщиной, воды. Зал прекратил казаться ему вместилищем сторонне-опасного, посветлел: с потолка по ободу. И разницу до-после возникшую не примечает, просто данность, которая радует: с собой не связывает… ни с чем не связывает.
Лица сидящих, кажется каждого, развернуты в его сторону, ближайшие щедро улыбаются, приглашают своими улыбками подойти к ним, присоединиться к их общему собранию, остаться с ними…
Подпевая простую узбекскую мелодию под нос, моет посуду. Настроение женщины начало становиться лучше, когда длинная стрелка часов на стене сбоку начала спускать с максимального верха, помеченного цифрой 12, обещая, что уже скоро догонит короткую свою сестру, застывшую пока на черной черточке черной девятки.
От гармонии слившихся воды, времени, музыки, посуды, человека отвлекает залетевшая, растрепанная сильнее обычного – закрученные по неправильной спирали волоски в стороны торчат клочками, пот, концентрированный, пахнет, дышит ртом – Настя. Рукой, не спрашивая, не слушая, раскидывает в случайном порядке тарелки по всем для этого предоставленным – двум – полкам. Поднос тоже оставляет, берет один из тех, что стоят чистым списком в упор к стене – прокладкой, разделяющей ее, стену, от алюминиевых полок – слева от нее – справа от посудомойщицы.
– Замир, ты новенького не видела? Потеряла его. Найти не могу, – плохой скороговоркой.
– А?, – всегда подъоглушенная водой, – Кого? Официанта? Видела. Только что заходил. В зале наверное.
– Нет его там, – за секундным ступором, снизившим скорость и тембр голосом, – Давай увидишь его, пусть на баре меня подождет. Мне там помощь нужна.
– Хорошо, Насть, – безэмоционально, возвращаясь к своим прямым обязанностям, за которые получает деньги. Каждая к тому возвращается.
Рубит мясо кухонными топориком. Волосы выбились редко из-под белого колпака, один упорно лезет в глаз – что-то из разряда привычного. Но промазав следующим своим ударом по куску, раздосадовавшись, этот локон видит другим: серьезная помеха, что не дает ей «нормально работать», замирает: руки на стол, топор не сильно в бок от деревянной доски, перчатки снимает: указательным и средними пальчиками заправляет выбившиеся волосы на место. Так успокаивается. Цикл в порядке обратном повторяется. Теперь почти уверена, что работа идет лучше: куски ровнее, удары – точно, и даже настроение как-то качественней. На оставшейся трети бывшего живым материала чувствует, как волосы опять лезут наружу, напрягается тем, ускоряется. Без замахов, сильно – последние удары ее. Закончив, зрит с секунду, подогреваемая эгом чувством, на проделанную работу. Нравится.
Линия повествования выходит из ее тела, отъезжает на расстояние, теперь смотрим на нее сзади, на согнутую в шее, по рукам понимаем, что порезанное складывает, будто пытаясь восстановить ее в прежнюю форму, в большую тарелку, заранее поставленную сбоку от места сепарации. Секунда и развернута к нам лицом, искореженным, не своим родным – не Катиным, – с черными прожилками, раскуроченным
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
…просыпаюсь с до боли бьющимся в груди сердцем, на лбу испарина, дыхание сбито, первые мгновения даже не пойму, где нахожусь: одна темнота вокруг, но медленно в сознание вступают подробности, услужливо предоставляются по частям, из уже вчерашнего дня, будто токмо укладывался спать… Глубокое дыхание и воспоминания постепенно приводят меня в мою рабочую, функциональную норму, даже расслабиться удается, но вернуться на подушку желания не появляется.
Сижу, по торс оголенный, со скопившемся на животе жиром, ногами под одеялом, руки веревками висят, в диссонансе. Одна минута тянется сейчас часом, мысли цельными предложениями сменяют в голове друг друга, но без какой-либо конкретики, за любую из них можно ухватиться – попробовать поймать равномерность, логичность своего сущего, – но до того не опускаюсь: пусть мчатся себе. Сосредотачиваюсь на дыхании своем, сердцебиении, что сразу помогает несколько упорядочить мыслепоток: проявляет перед внутренним взором четкую, в полуглянцевых красках фотографию из приснившегося кошмара, где я в теле Кати – девушки, зацепившей меня своими волосами – потел, резал, трудился, пытаюсь возвратиться в тот момент, когда был ею… и фантазм этот как если бы облепил разум: губы уже кажутся не своими, провожу по ним пальцами правой руки – не мои – ее – закусываю, чтобы почувствовать их вкус. Нравится. Рука опускается на торс, к ней присоединяется и другая тоже, гладят по нежной коже, по грудям, левую сжимаю в ладони, кажется маленькой. Одного про себя замечания про размер своей же груди хватило, чтобы разрушить желанный плен этого фантазма. Рушится неровными геометрическими фигурами: квадратами, трапециями, пентагонами, гексагонами, кругами… и ничего… занимает свое законное место в сознании. И с этого момента окончательно прихожу в себя: мысли – артефактами, в сознании висит легкий, теряющий четкость налет ото сна, с этим своим богатством встаю с кровати, разыскиваю слепыми от темноты глазами спортивные штаны, в которых обычно хожу дома. Много времени это не занимает: левая ступня при втором идентификационном поступе чувствует под собой таффет, за которым наклоняюсь и цвет которого пока неразличим для меня – серый подкрашен сумерками в #596D87, – потому, не садясь, натягиваю на себя поменявшие градиент штаны.
Новыми мне не кажутся, такое открытие испугало бы меня, заставило бы – опять – снова? – засомневаться в оригинальности реального, но психика, кажется, не решается гипотезу эту очертить, может оберегает?
И даже это примечание больше гипотетической ремаркой, не выговоренной, а пронесшаяся, составленная не мною, по самой окраине разума. Но если бы приметил это сам, то был бы осторожней, понял бы, что то дом, – не психика – меня спасает, его теплой утробой стены.
Подготовленный к показу низ вселяет в меня бодрость, уверенность – чувства одного спектра, – вытягивают за собой грудь, торс, жир на котором равномерно распределился по участкам на поясе, бедрах, животе, рождается желание таким и выйти в общий коридор, лишний раз лот – себя – на аукционе продемонстрировать, вызреть желания им обладать, для каждого в своем, часто перемежающемся, статусе, спросу этому дать эго подразнить, чтобы, отринув «ерунду» эту, двинуться в одиночку дальше, убеждая себя, что не имеет значения. Импульсу Эга подчиняюсь: на носочках проследую вдоль посеребристой от луны стены до двери, кою удается открыть, на, примерно, 17% повернув круглую ручку влево, оттягивая таким образом металлический язычок из высверленного, древесного гнезда. На пути преград не осталось, кроме до слепого пятна черного, выделяющегося прямо у входной двери. Чернота эта воспринимается физическим объектом (субъектом?), который я аккуратно обхожу, намереваясь пройти на кухню. Здесь, со мной вместе, гуляет сквозняк, источник которого предположением – окно на кухне, – от него встают волосы на груди, заставляя жалеть, что отказался от футболки. Поворот на кухню подсвечен тем же серебром, что и стена в моей комнате, в шаге от того, чтобы не выразить гласно благодарность Луне, заботливо подсвечивающей мне нужные (и важные) участки дороги. Вступив в рукав общего коридора, ведущего к кухне, сам освещен Луною, превращаюсь в существо из акварели, того, что ближе к выемке #ffffff в палитре, но лунная краска на мне висит всего метр, затем, не меняя угла наклона, сползает, замещаясь тенями кухни-куба, в которых остаюсь стоять. Сползаю под царапание ножек по плитке на стул, до того спинкой изогнутой прижатый к столу вплотную, и тревога, со звуком, кажущимся мне в дверь каждого соседа выдохом, формирующаяся, облекается в для печати оригинал, когда на стул опускаю задницу: уже сама сидушка скрипит под весом, делая уже виновным за возможное пробуждение соседей, но я только усугубляю виновность, подвигая стул на удобное к столу расстояние.