Заре навстречу
Шрифт:
Хрулев вместе с уполномоченным и его людьми уехал на подводах конторы и до сих пор не вернулся.
Тима прибрал стойло Васьки и, взяв у Белужина слово, что он обязательно объяснит Хрулеву, почему Тима все эти дни не приходил в контору, ушел.
В больничном коридоре на белой скамье сидели Рыжиков, Ян Витол и между ними папа.
Папа внимательно и напряженно смотрел на дверь палаты, где лежала мама, а Рыжиков и Ян, наклонившись друг к другу, беседовали шепотом.
Папа сказал Тиме:
— Только
Тима сел рядом с Яном. Ян, не обращая на Тиму внимания, продолжал сердито говорить Рыжикову:
— Пока амбары были пустые, их не поджигали.
— Ну и что? — перебил его Рыжиков. — Вполне естественно. Сначала враг рассчитывал, что мы не справимся. А теперь старается бить по тому, что мы сделали.
— Я не про то, — досадливо поморщился Ян. — Дел прибавилось, а вы забираете у меня Сапожкова.
Рыжиков сказал примирительно:
— Давай больше не спорить. Ревком решил — и точка.
— Нет, будем, — упрямо заявил Яп.
— Ты пойми, — повысил голос Рыжиков, — Советская власть должна дать людям то, чего они были лишены прп капитализме. Это и есть главный удар по контрреволюции. И новая больница — это тоже удар. Двести коек — значит, двести человек получат помощь от Советской власти!
— Ты со мной не митингуй, — обиженно попросил Ян. — Я о Сапожкове говорю.
— Ну, а ты, Петр, как считаешь? — спросил Рыжиков.
Папа, не спуская взгляда с двери палаты, произнес вопросительно:
— Кажется, спит? Это очень хорошо… — И разрешил: — Ничего, пожалуйста, беседуйте, только не очень громко, — и снова уставился на дверь.
Яп махнул иа папу рукой и, еще ближе склонившись к Рыжикову, продолжал говорить, только уже совсем тихо, лицо его оставалось по-прежнему обиженным.
Тима подошел к двери, прислушался. Увидев испуганный взгляд папы, побрел на цыпочках в докторский кабинет.
Здесь, склонившись над микроскопом, сидел Андросов.
Обернувшись, предложил Тиме:
— Хочешь поглядеть? — и объяснил: — Гнилостные бактерии — коварные, живучие, прожорливые твари.
Тима приник к стеклышку глазом и увидел небесного цвета круг, в нем двигались противные сероватые тельца, приближаясь к красным прозрачным кружкам, прилипали к ним, и те начинали блекнуть и словно растворяться.
— Вот, — сказал Андросов, — Видишь? Всюду борьба насмерть.
Тима спросил:
— А вы за кого-нибудь из них заступиться можете?
Андросов капнул из пипетки на стеклышко, лежащее под микроскопом, и Тима увидел, как серые тельца стали вдруг сжиматься, меркнуть, теряя подвижность.
— Вот это правильно! — обрадовался Тима. И похвалил Андросова: — Я так и знал, что вы этих серых, а не других погубите.
Андросов улыбнулся.
— Почему ты так думал?
— Так, — сказал Тима. — Думал — и все, — и спросил: — А если внутрь больного человека так накапать?
— Нельзя.
— Жалко, — сказал Тима.
— Да, — согласился Андросов. И, похлопав Тиму по плечу, утешил: — О маме не беспокойся: скоро выздоровеет.
— А я по только о ней, — сказал Тима и посмотрел в глаза Андросову.
Андросов нахмурился сердито:
— Ладно, тоже философ нашелся! — И, открыв дверь, пропустил Тиму вперед.
Так как маме стало значительно лучше, Тима на следующий день с утра отправился в контору. Но тут всем было не до него. В конторе произошла новая беда. Губернский уполномоченный оказался вовсе не уполномоченпым. Хрулева нашли иа дороге тяжело раненным, а коней бандиты угнали неизвестно куда, в том числе и Тиминого Ваську.
Капелюхин, собрав во дворе рабочих, объявил:
— Могу выдать четыре винтовки. Что же касается того гада, докладываю: мандат у него фальшивый. Мы таких целую пачку на Плетневской заимке захватили, но, видать, кое-кому они уже выдать успели. Так что, кто хочет ловить бандитов, — пожалуйста. Старшим поедет от пас товарищ Давыд Синцов.
Тима подошел к Синцову и спросил:
— А мне можно?
Синцов, глядя поверх его головы, крикнул:
— А ну, быстрее там, товарищи! — и, ничего не ответив, побежал к головной упряжке.
Тима истолковал молчание Синцова в свою пользу.
Когда сани выехали на улицу, он молча втиснулся на задние розвальни между Белужиным и Колей Светличным.
Белужин спросил:
— Подвезти, что ли?
Тима промолчал.
Дула предвесенняя вьюга, сырой, сизый снег бил в лицо, словно мокрыми тряпками.
Белужин уныло жаловался Светличному:
— Умный я человек, а ввязался. Партийным рассуждать не приходится: велено — значит, иди, а я-то вольный, вполне мог остаться.
— Чего же не остался? — сердито спросил Светличный. — Никто не неволил.
— Вот и думаю: чего? — с хитроватым простодушием пожал плечами Белужин.
— Полез, а теперь ноешь.
— Не ною, а рассуждаю, — с достоинством поправил Белужин. — Тебе, Коля, помереть легко, беспечно, а у меня ребят трое. Если я в такое дело влез, то не от отваги, как ты, а оттого, что в сторонке стоять да моргать неловко, пока другие жизнь наладят.
— Ты что, легкой ждешь?
— Жду, малый, как все ждут, — вздохнул Белужин. — Вот по субботам трудящимся подводы наряжаем за водой, в тайгу за дровами, на реку бабам белье полоскать. И называется это коммунальная услуга. Значит, облегчение жизни. Мне вот за полсотни, а я до революции конем только два раза пользовался: один раз, когда брат помер, на кладбище его свез, другой случай — в больницу самого доставили. Целковый ломовик взял. А в конторе две подводы под красным крестом. Кто захворает, везем даром.