Заре навстречу
Шрифт:
Белужин оглядел Тимино лицо, потом заявил:
— У тебя, милок, еще круглота одна, шарик, — словом, куда пихнут люди, туда и покатишься, — и вдруг спросил: — А ты что такой понурый, озяб шибко? — и, внимательно присмотревшись к Тиме, проговорил протяжно: — Нет, брат, тут не с ознобу, тут что-то другое.
А ну, выкладывай! Видал, как его всего перекосило? — обратился он к Светличному. — Не с холоду, нет, — и проговорил сокрушенно: — Эх ты, пичужка! Говорил, нельзя с нами, а ты полез и о матери заботу
Тима крикнул:
— Вы не так про меня подумали. Я не боюсь, это неправда!
Но Белужин махнул рукой и скрылся в снежном мраке.
Немного погодя подводы остановились. К саням, где сидел Тима, подошел Синцов в сопровождении Белужина и дружинников. Тима вскочил, бросился к ним навстречу, чтобы объяснить, что это все неправда и он вовсе не трусит. Но Синцов сердито приказал ему молчать и, обращаясь к рабочим, проговорил озабоченно:
— Вот, ребята, какая история. Что делать будем?
— Чего ж тут обсуждать? — угрюмо сказал Белужин. — Дело понятное, вернуть его надо.
— Одного нельзя.
— Дадим сопровождающего.
— Пешком не дойти.
— Ну с подводой.
— Если с подводол, то надо кого с винтовкой отрядить, в тайге могут на коня польститься.
— Правильно, бандюгов на всех хватает.
— Вннтовьи у вас четыре.
— Ничего, с тремя обойдемся.
— Надрать бы ему уши, подлецу… Зачем увязался?
— Буде митинговать, — повысил голос Синцов. — Значит, такая команда: с кем он на подводе сидел, те пусть в свое наказание и везут его обратно в город.
Светличный даже побледнел от огорчения:
— А меня за что ж обратно?
— За то самое, — сурово сказал Синцов. — Видишь, человек не в себе, так спросить языка нет; загордился — винтовку дали, выше лба людям глядеть стал. — И приказал: — Разговорам конец. Возвращайтесь!
Упряжки тронулись вперед, а сани, в которых сидели Тима, Светличный и Белужин, повернули назад. Теперь вьюга дула в спину, и хоть от этого не так зябли щеки, Тима отвернул лицо и спрятал его в поднятом барашковом воротнике поддевки.
Ехали молча, Белужин дремал, а Светличный угрюмо и неприязненно поглядывал на Тиму темными, как спелые ягоды черемухи, глазами.
В лесных проплешинах вьюга крутилась, взбаламучивая спежные рыхлые сопки, расшибаясь о стволы пихт и кедров, падала к их подножиям и снова неслась в кружении, сухо шурша снежным подолом по обледеневшему насту.
Тима думал, каким жалким оп кажется сейчас, как все должны презирать его. Особенно Светличный, ему доверили оружие, а Тиме теперь никто ничего не доверит.
И вдруг Светличный, словно угадав мысль Тимы, сказал хрипло:
. — Возьми винтовку, небось всю дорогу глаза на псе пялил, — и, видя, что Тима колеблется, проговорил с
Тима, приняв из рук Светличного винтовку, поставил ее перед собой, и хотя она оказалась тяжелой и от холода металла ломило руку даже в варежках, держать ее было очень приятно.
В город приехали глубокой ночью. Тима сказал Белужину:
— Спасибо вам.
Белужин, не поднимая глаз, проворчал:
— Ладно там, ступай.
— До свидания, — сказал Тима Светличному.
— Валяй, валяй, — расстроенно махнул рукой Коля. — Ты приехал, тебе хорошо. А мне завтра перед всеми моргать. Пошел бандитов ловить, а выходит, прокатиться ездил, — и добавил, поеживаясь: — Засмеют, черти.
Возле маминой палаты дремал на стуле папа. Увидев Тиму, он сказал:
— Мама спит, пульс нормальный, — потянулся, хрустнул суставами пальцев: — Волноваться нам уже не следует, никакой опасности нет.
— Зачем же ты тогда тут сидишь?
— Думаю… Все спят. Тихо. Очень хорошо, когда тихо…
— АО чем думаешь? Про маму?
— И про маму, и про тебя, и про все… — Папа вынул часы и сказал сердито: — Однако ты, брат, совсем от рук отбился. Разве можно до сих пор не спать? — встал и строго приказал: — Пойдем, я тебя устрою в дежурке.
Папа накрыл Тиму одеялом, подоткнул со всех сторон, ткнулся в лицо бородой, пахнущей карболкой, и вышел на цыпочках.
Лежа под одеялом, Тима наслаждался сладкой теплотой. Ему казалось сейчас, что ничего не было: ни погони за бандитами, ни вьюги, ни мрачной тайгп, — ничего.
А есть только эта уютная теплота, белесый свет лупы в окошке. Если бы только не мучила совесть. А она всетаки мучает. Ведь из-за него, Тимы, у дружинников теперь вместо четырех винтовок только три.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мама не умела болеть.
Она капризничала, жаловалась, что ее зря держат в больнице, когда она уже совсем здорова. Папа умолял:
— Ну потерпи еще немного, — и упрекнул Тиму: — Ты, наверно, не читаешь ей вслух.
— Она газеты просит.
— Газеты нельзя. Газеты вредно…
Прежде чем разрешить посетителю войти, мама кусала себе губы и терла жестким полотенцем щеки, чтобы становились красными.
— Через два дня буду на ногах, — обещала она всем.
Герман Гольц принес маме букет цветов, сделанных из раскрашенной папиросной бумаги. Мама взяла букет, поднесла к носу, вдохнула неприятный химический запах и сказала растроганно:
— Спасибо за цветы, Гольц.
Гольц сидел на табуретке, положив на колени тяжелые широкие ладони.