Заре навстречу
Шрифт:
Он говорил Тиме обиженно:
— Оратор один в Клубе просвещения хотел мозги нам набекрень свернуть, будто Маркс велел при социализме армию не содержать, а вместо нее раздать оружие по домам. Считаю, врет он на Маркса… На фронте как было?
Пришлют пополнение, введут в бой, потери страшные, и до тех пор бьет наших германец почем зря, пока чему положено солдат не научится. Война занятие тяжелое.
Без обучения со всей строгостью только людей терять и калечить. А нас в городе дармоедами считают. Вот, мол, декрет о мире Совнарком подписал, а мы тут поперек всех воевать учимся, — и произнес с гордостью: — Товарищ Зубов — человек-скала.
Придет после заседания измочаленный, выпьет пз бачка без передыха воды, скомандует: "Сборы на заготовку дров отставить, под мою ответственность" и все.
Пайки срезали. Вместо сукпа ситец, словно в насмешку, выдали. Но ничего, терпим. Вот товарищу Зубову всем там в продотделе и надо в башку вколачивать о том, как товарищ Ленин говорит, что на пас мировой империализм не сегодня-завтра полезть может. Засели штатские, не понимающие Маркса, он ведь как, я думаю, полагал, народу раздать оружие, которого излишки, а армия сама по себе — она главная…
Тиме не очень интересно было слушать рассуждения Губарева, его влекло выставленное на стеллажах оружие, и он спрашивал:
— А это что? А это?
Губарев объяснял отрывисто и важно преимущества одного оружия перед другим и называл страну, где оно сделано. Одно обстоятельство поразило Тиму. Он слышал ог Савича, будто бы Америка до этой войны почти никогда не воевала против других народов, а вот это пятнадцатизарядное ружье системы американца Генри Винчестера, револьвер тоже американца Кольта, скорострельная пушка — американца Гочкиса, и даже наша берданка названа по имени американца Бердан. И все это оружие сделано задолго до войны с Германией, тогда, когда Тимы и на свете не было. Он хотел спросить об этом Губарева, но лекция была прервана Федором:
— Пойдем, я тебя чаем с патокой угощу.
И тут Тима был прямо ошеломлен и даже глубочайшим образом оскорблен: при появлении Зубова Губарев вытянулся, щелкнул каблуками, выкатил глаза и отрывисто отрапортовал:
— По вашему приказанию, знакомлю делегата из конной конторы с оружием всех образцов.
— Вольно! — сказал Федор и движением руки отпустил Губарева.
Шагая по коридору рядом с Федором, Тима, с трудом сдерживая негодование, спросил:
— Зачем же вы тут старый режим сделали? Разве можно, как при старом режиме, так людей перед собой унижать?
Федор остановился, внимательно поглядел в огорченное лицо Тимы и, поняв, что тот искренне возмущен и растерян, произнес задушевно:
— Эх, Тимофей-воробей, до чего же ты шибко революционером стал! — и сказал уже серьезно, без всякой улыбки: — Армия без дисциплины — только толпа с впнтовкамп. Самое трудное для нас — прсобороть законную ненависть ко всяким внешним формам субординации, принятым в русской армии, помолчав, объяснил: — Выражение уважения к командиру — это не заискивание перед начальником, а словно мгновенная присяга готовности выполнить любое его приказание. Понял?
В комнате Федора железная откидная койка застлана тощим одеялом. На столе — кружка и чайник. Деревянный сундучок, выкрашенный зеленой масляной краской.
На стене — винтовка и сабля в обшарпанных ножнах.
И больше никаких вещей.
Тима торжественно объявил:
— Рыжиков велел сказать, что дарит вам от маминого обоза две подводы муки.
Федор пренебрежительно махнул рукой.
— Спохватились!
— Я знаю, — сказал Тима, накладывая из котелка побольше патоки. — Это сумасшедший рыцарь, который на мельницу с копьем бросился.
— Вот-вот, — почему-то обрадовался Федор. — Кричит: "Эти уездные мальбруки!.."
— Этих я не знаю, — сознался Тима.
— И черт с ними, — горячо произнес Федор. — Так вот, говорит, будто паше училище противоречит своим существованием декрету о мире. И я будто бы играю на руку буржуям — эсерам и меньшевикам, которые требугот немедленно начать «революционную» войну против Германии. Савич пугает: без мировой революции в случае нападения империалистов мы не сможем одни просуществовать и недели. Как тебе это нравится?
— А может, она действительно получится? — с надеждой сказал Тима.
— Эх ты, политик! — усмехнулся Федор. И, вытирая ладонью патоку со стола, объяснил строго: — Ленин сказал: мир есть средство для накопления сил, — значит, силы надо видеть, понимать и накапливать, пользуясь передышкой. Вот в феврале под Петроградом те же солдаты, которых немцы били, побили немцев.
— Я это помню, — солидно сказал Тима. — На улице люди целовались, когда мама повесила на стенке об этом oбъявление.
— Правильно, — обрадовался Федор, — целовались!
А Савич голосовал, чтобы нам пайки урезали и чтобы курсанты три раза в неделю несли трудовую повинность, ьдк и ссе. Это будто бы, видишь ли, демократично!
Нельзя, мол, в социалистическом государстве создавать привилегированную военную касту.
— А чего вы стали таким нервным? — перебил Тима. — Вот даже тогда, после контузии, не были нервным, а сейчас стали.
— Будешь нервным, — сердито отозвался Федор, — Витол тоже, как бандитов ловить, сейчас курсантов вызыьает. А в военном отношении операции против бандитов ведутся наспех, безграмотно, непродуманно. Ничего полезного курсанты тут приобрести не могут. Только потери могут быть. А я собрал самых способных людей. Что ни человек — талант.
Ну уж этого Тима никак не мог понять. Допустим, храбрые, смелые, но как это может быть у военного — талант? Вот еще выдумал Федор! Просто он хочет, чтобы курсантов не трогали, и потому выдумывает про таланты.
Все равно как Косначев. Но Коспачев имеет право так говорить: рисовать, играть на музыкальных инструментах — для этого талант нужен. Но чтобы воевать? Hет, здесь, кроме смелости, ничего не надо. Неправду сказал Федор.
Конечно, Тима не знал всех обстоятельств, при каких Федор Зубов проводил набор курсантов в свое военное училище. По целым неделям Федор не уходил с узловой станции, мимо которой с короткой остановкой катились эшелоны теплушек с демобилизованными солдатами. Покрытые окопной глиной, заросшие, злые до остервеиег… я о г всякой задержки, солдаты рвались домой. Они избивали железнодорожников, когда слишком долго не прицепляли паровоз, били стекла в вокзальных помещениям.