Зарницы красного лета
Шрифт:
Василий Тихоныч устроился на корме, уложил у ног мешки с продуктами.
— Толкаю! — крикнул Смолов с берега.
— Обожди.— Василий Тихоньгч поднялся.-- Праведное дело задумали, ребята. Так? Это господь увидит.— Сняв картуз, предложил: — Помолимся, а?
— Помолиться не мешает,— отозвался Змейкин.
Василий Тихоныч и Змейкин повернулись на восток, начали креститься, остальные смущенно смотрели в воду.
— Толкай!
Лодка быстро вышла на стрежень. Мишка Мамай вдруг опустил весло, крикнул:
— Ребята, в каком
— В правом,— ответил Воронцов.
— Так. Угадал.
— А что задумал?
— Задумал вот...— с едва сдерживаемой радостью ответил Мишка и опять начал резко кидать веслом воду: сила била в нем ключом.
Вскоре нагнали караван барж с зерном. Партизаны привязались к одной из барж, сложили весла и спокойно поплыли вниз по Каме. На рассвете увидели баржу с виселицей: она стояла у лесистого берега. Прошли мимо...
XIX
День был пасмурный, мглистый. С полудня посыпалась мелкая водяная пыльца. Река стала угрюмой, берега потеряли четкость своих очертаний.
На одной из последних остановок большинство солдат конвойной команды ходило на берег. Вернулись они на баржу веселые, принесли всякой всячины: хлеба, битых гусей, рыбы, масла, яблок, кадочку соленых груздей. Достали и самогонки, о которой уже давно тосковали. Теперь, таясь от Болотова, потихоньку допивали ее.
Только Серьга Мята был трезв. Он лежал на койке и сосредоточенно думал. Солдаты играли в карты и посмеивались над ним. Особенно донимал Захар Ягуков. Поворачивая большую голову, вздергивал густо рдевший нос (он проигрывал — его били по посу картами); посмеиваясь, он допытывался:
— По бабе заскучал? Не тужи: бог девку даст!
— Баба не бочка: не рассыплется без меня.
— О чем же задумался?
— Вот думаю,— спокойно ответил Серьга Мята,— как бы тебе харю побить, чтобы не привязывался.
— Ого! Слыхали, ребята?
— А ну его, мочальную душу!
— Он вечно скулит.
Когда надоели карты, Терентий Погорельцев взял гармонь, сел на пол и начал играть. Он прижался ухом к гармони, точно прислушиваясь к ее дыханию, потом мастерски пустил пальцы в пляс по перламутровым клавишам и вдруг, встряхнув черноволосой головой, запел сильным, горячим голосом:
Вот заду-умал сын жени-иться,
Дозволе-енья стал проси-ить:
«Дозволь, батю-ушка, жени-иться,
Дозволь взя-ать, кого-о люблю...»
Солдаты подхватили песню. Она стала буйно свиваться из нескольких голосов: один поднимался густо, могуче, два других вились над первым нежно, как молодой хмель:
Отец сы-ыну не пове-ерил,
Что на све-ете есть любовь...
Серьга Мята слез с койки, вышел из каюты. Дождь затих. Влажно, полной грудью дышала земля. Сумеречная река начинала легонько дымиться. Осторожно
...Смертники слушали песню солдат.
— Хорошо поют, гады,— сказал Бельский.
—* Да, ловко выводят,— хрипя, подтвердил Долин.
В трюм врывалась сырая прохлада. Густо пахло гпилой соломой и плесенью. Сгущался сумрак.
Смертники сидели молча. В последние дни часто выводили на расстрел. Все крепко сжились с мыслью, что скоро погибнут, и теперь уже немногих пугала эта мысль. После тяжелых потерь, после многих страданий, опустошивших души, смертники
готовы были на все. Даже Наташа Глухарева, лежавшая все последние дни в бреду, примолкла и уснула.
Слушая песню, Иван Бельский сидел, охватив колени руками. Как и все, он ясно сознавал, что смерти не миновать, но ему не хотелось умирать так глупо: покорно выйти на палубу, остановиться под дулами винтовок, опустив руки и закрыв глаза... Уже не рассчитывая особенно на успех, а только по привычке, он все еще пытался придумать какой-нибудь план освобождения с баржи.
Песня оборвалась.
— Иван,— позвал Долин немного погодя,— где ты? Что молчишь?
— Песню слушал.
— Иди-ка сюда.
Бельский подполз.
— Иван, нагнись ближе,— попросил Долин.— По секрету скажу. Вот так...
— Плохо?
— Плохо, брат,— с трудом выговорил Долин и бурно закашлял, с минуту вздрагивал, отплевывая кровь.— Нас не слышат? Просто невозможно, Иван. Креплюсь изо всех сил, а не могу. Точка.
— А ты крепись, крепись...
— Иван, слушай...— Долин схватил Бельского за руку, притянул к себе.— Вот перед смертью человек если... Его последняя просьба... должна... быть выполнена? Ага?
— Ну? — не понял Бельский.
— Когда почувствую, что умираю, попрошу тебя... Выполнишь?
— Чего ты городишь? Ну, выполню, понятно... если... Вот нашел, о чем говорить! Поживешь еще.
— Так... Помни, Иван, что дал слово,—твердо выговорил Долин.— А моя песенка спета. Нет, не спорь, я — большевик. Мы с тобой, как большевики, но душам можем говорить! Кха! Кха! У меня, брат, от легких одни обрывки остались! Все вот сюда выплевал. Меня сегодня не убьют, я завтра... кха!.. сам помру! Слышишь?
— Ложись на бок,— посоветовал Бельский.
— Все... равно...
— Легче на боку, тебе говорят!
— Нет, не бывать плешивому кудрявым,— продолжал Долин.— О себе я не думаю. Все передумано. Об одном я, Иван, жалею: мало я успел... сделать... Ой мало! — Он упал грудыо на солому, долго кашлял.—Мало! И вот, понимаешь, хочется мне еще что-нибудь сделать... перед смертью...
— Да что ты сделаешь?
— В том-то и дело. Не могу придумать...
— Ты, Степа, брось думать. Довольно! И то, что сделал, хорошо,— тепло сказал Бельский, проникаясь к Долину каким-то^осо-беныым, родственным чувством.