Зарницы красного лета
Шрифт:
— Столкнули?
— Столкнул... Фу, совсем, видно, сердце попортил. Как на гору, перехватывает душу поперек, и только...
Через полчаса, напившись чаю и дружески простившись с гостеприимным рыбаком, капитан Ней и солдаты сели в моторку. Василий Тихоныч на прощание помахал им рукой, а потом кинулся к прибрежным кустам, взволнованно шепча:
— Господи, удача-то какая!
В кустах тальника было спрятано украденное с моторки оружие — офицерский паган и три винтовки с патронташами. Василий Тихоныч вытащил оружие, бросился на крутояр. У землянки остановился передохнуть, оглянулся на реку. Моторка полным ходом заворачивала
— Ага! — обрадовался Василий Тихоныч.— Раздумали? Догадались? Я бы вас встретил!
Немного погодя Василий Тихоныч, забрав оружие, направился в Черный овраг. Никогда еще он не испытывал такцго прият-пого ощущения своей значимости в жизни, давно не чувствовал себя так уверенно и бодро — годы его словно повернули вспять. Впервые он забрасывал личные дела ради нового, большого дела, которое вдруг настойчиво позвало к себе, и это наполнило его гордостью и смутной радостью.
XVII
Заложив руки под голову, Мишка Мамай лежал у землянки и задумчиво смотрел вверх. Тонкие сосны подпирали небо. Высоко-высоко сплелись их кудрявые вершины. На дне Черного оврага сумеречно, дремотно, лишь изредка тихонько шевельнется сосна, обронит засохшую ветку, или вдруг, вырвавшись из веток ивняка, радостно заговорит ручей. В западной стороне устало плотничал дятел.
— Груздей — тьма,— сказал Мамай. Рядом с ним лежал ворох сухих и сырых груздей, рыжиков, маслят. Мишка пошарил рукой, раздавил один груздь: — Так и прут из земли. Хоть лопатой греби.
Смуглый и скуластый Смолов доплетал лапоть. Перебирая лыко, заметил:
— Зря рвешь.
— А что?
— На родном бы месте сгнили. Дожили бы век и сгнили. А тебе все надо тревожить, все тревожить. Зуд какой-то у тебя в руках, я так понимаю.
— Тошно...
— Ха, тошно! А мы как живем?
В Черном овраге уже с месяц жили члены Еловского Совета Смолов и Камышлов, чудом спасшиеся при расстреле, и два дружинника из соседней деревни — Воронцов и Змейкип. Жили опи в землянке, как барсуки в норе, однообразно коротали время, упорно ждали перемен, зная, что на свои силы па деяться нельзя. Их вооруженная дружина была разгромлена, многие товарищи убиты, остальные разметаны по округе, словно ветром оборванные с одного дерева и разбросанные невесть где листья. Ждали, надеялись, что вот-вот нагрянут красные войска и освободят Прикамье.
Сгибаясь, Смолов затягивал ленты лыка, присматривался к лаптю:
— Потерпи с наше.
— Потерпи! — Мамай со стоном перевернулся на живот.—-Ух, ты-ы... Дуги бы гнуть, что ли? Или бы самогон пить!
— Вот тебе на! Утром резвился, а к вечеру взбесился.
— И взбешусь! Сидишь, как на цепи.— Мамай приподнял голову: — Брось лапоть. Спой. Я подтяну.
Сощурясь, Смолов взглянул, усмехпулся.
Мамай ударил кулаком по земле:
— Черт! И песни петь нельзя!
Немного прожил Мамай в Черном овраге, а как измучился! Он быстро оправился от потрясений на барже — так молодой дуб, сколь ни треплет его буря, выстоит, не обронив и одного листа. Мамая уже начало раздражать безделье. Ему, подвижному и охочему до кипучей жизни, было трудно сдерживать в себе вновь окрепнувшие беспокойные силы. Да и думы о Наташе не давали покоя. В живом, горячем воображении Мишки постоянно
Дятел замолчал. Отложив лыко, Смолов достал кисет, стал выбивать кресалом искры из кремня.
— Зря рву, верно,— согласился Мамай.
Он вдруг поднялся — высокий, в синей рубахе и отцовском пиджаке, в солдатских брюках и лаптях. Ядовитая улыбка мелькнула в уголках упрямых губ.
— Илья,— сказал он твердо,— ничего ты не знаешь! Эх, взять бы землю па руки да грохнуть об камень! Чтоб в куски! Понимаешь?
— А за что? — спросил Смолов.
— Так... Канитель на ней, не жизнь.
В воздухе запахло тлеющим трутом и табаком.
— Ну а потом?
— А потом бы я сам сложил землю. Где горы, где что... Сколько бы мест хороших выдумал! И новые бы порядки... А? Здорово?
Мишка схватил себя за грудь так, что затрещала рубаха, помотал чубом и вдруг рванулся от землянки на берег Камы, ломая мелкий подлесок.
— Здоров,— завистливо прошептал Смолов.— А душа — как губка...
...Мамай лежал, свесив голову над обрывом.
Внизу — в хлипкой, прохладной тьме — плескалась река.
Смолов сел у ног Мамая, сказал безразлично:
— Простудишься.
— Я не знал, что это такое, я совсем не знал...— прошептал Мамай.— Илья, ты не будешь смеяться? — Он поднялся, сел.— Только, друг, не смейся. Не будешь? Ты не знаешь, какая она...
— Кто? О ком ты?
— Дао Наташе...
— Все они такие!
— Врешь! Язык у тебя — ботало.— Мамай опустился на правый локоть, дотронулся головой до плеча Смолова.— Любить и хорошо, и страшно... А Наташа... Эх, не знаешь ты ее, Илья! Огонь с ветром!
— А ты ветер с огнем,— сказал Смолов.
Помолчав, Мамай неожиданно вновь, что случалось нередко в последние дни, заговорил о нападении на «баржу смерти».
— Попытаем, а?
— Что, опять?
— Да надо же выручать товарищей или нет? Надо! И выручим! Ей-богу, выручим!
— Одной рукой хочешь узел развязать?
— Не веришь?
— Тяжелое это дело.
В овраге раздался свист.
— Отец пришел,— сказал Мамай.— Надо идти...
3713
Василий Тихоныч принес оружие. Это было большой радостью. Партизаны ожили, вновь заговорили о предложении Мишки Мамая и, поспорив немного, все же приняли его план нападения на «баржу смерти». План был прост. Когда баржа с виселицей пройдет вниз по течению, надо ее догнать и ночью, на остановке, сделать налет. Конвойная команда, не ожидая налета, в панике покинет баржу, и смертники будут освобождены.
Ждать пришлось недолго.
Как только «баржа смерти» прошла мимо Черного оврага (это было вечером), партизаны собрались в путь. Василий Тихоныч решил везти их на своей лодке, сделал запас провизии, достал парус. Молча разместились в лодке. Взяв весло, Мамай еще раз — последний — попытался отговорить отца:
— Сидел бы, тятя, рыбачил тут...
— Ты мне, Мишка, не перечь. Хвост голове не указка,— сердясь, ответил Василий Тихоныч.— Заладил одно! Мне тут, сам знаешь, какое теперь житье,— как на муравьиной куче. Знаешь? Ну и помалкивай. Да и кому я лодку доверю?