Зарницы красного лета

Бубеннов Михаил Семенович

III

Через несколько дней, по последней сапной дороге, потянулись гуселетовцы в бор, к озеру Горькому, ставить дуплянки для гоголей. Этим промыслом занимались, конечно, далеко не все сельчане и даже не все старожилы — потомки российских северян, которым он, этот промысел, был известен со стародавних времен. Дуплянки ставили лишь те, кому по душе была старинная охота-добыча. У каждого двора было свое, издавна облюбованное место на берегу Горького.

С той минуты, как пошли мимо кордона сани с дуплянками, я потерял покой. Признаться, я серьезно побаивался, что некоторые

из моих новых друзей, пообещавших одарить меня, могут и не сдержать своего слова. Но, словно догадавшись о моей тайной тревоге, у кордона неожиданно появился Федя на своем Бурке, запряженном в дровни,— на них лежали целых четыре дуплянки! Я стремглав выскочил из дома.

— Давай стащим во двор,— заговорил Федя, но почему-то певесело, словно запоздало раскаиваясь в своей щедрости.— Завтре и мы тронемся.

— Чего же тогда нсвеселый?— спросил я, не решаясь приступить к работе.

— Дознались, вот чо!

— Про яйца?

— Знамо дело...— И Федя, хмурясь, оглядываясь по сторонам, рассказал:— Алешка-то, мой старший брательник, узрел, окаянный, где она несется, да и сказал мамке. Ну, она туда... А потом н бежит со всех ног с кошелкой. «Федотыч, Федотыч! — кричит с порога.— Да ты глянь-ка, глянь, чо за напасть-то эка? Яички-то все до одного пусты-пустешеньки! Да что же с нею, этой лихоманкой? Уж к добру ли, а?» А батя оглядел яйца и давай хохотать: «К добру, мать, к добру!» И глазом на меня косит: «Не пропадет наш Федька!» Ну разглядела мамка те дырочки — и чуть не в слезы: «Господи, Федюшка, грех-то какой!» И все. Дак лучше бы уж побила, чо ли...

Поделясь своей неприятностью, Федя быстро успокоился и с развеселой, хитроватой улыбочкой предложил:

— Берись!

На следующее утро около кордона остановился пеболыной обоз с дуплянками. Возглавлял его дедушка Харитон, большой знаток и любитель всякой охоты и рыбной ловли. Той весной ему шел семьдесят второй год. Дедушка Харитон был среднего роста и оттого, разговаривая, приподнимался на цыпочки: большинство сельчан были рослыми, а ему хотелось во время разговора смотреть им в глаза. Весь он был чисто седенький, но борода отливала подпалиной — не то к старости сам собой изменился ее цвет, как это случается часто, не то дедушка, без конца чадя самодельной трубкой, обдымил ее едким самосадом. Двигался дедушка Харитон всегда быстро, изворотливо, да и других заставлял поворачиваться на одной ноге, но сердиться на неуклюжих или растяп не умел — лишь восклицал с досады:

— А, будь неладна!

Я готов был к выезду на Горькое с рассвета. Сразу же после завтрака отец и я — в четыре руки — запрягли Зайчика в сани и уложили на них дуплянки. Так что, едва обоз остановился у кордона, я распахнул ворота.

— А я думал, спит еще промысловик-то! — сказал обо мне дедушка Харитон, даже не подозревая, конечно, как обижает меня своим подозрением.

— Где там! — защитил меня отец.

С дедушкой Харитоном отправлялся в бор его приемный сын Павел, сохранявший свою фамилию Гулько, и внук Андрейка, второй мой дружок в Гуселетове. На следующих санях везли дуплянки Зыряновы и их соседи братья Елисеевы — Иван первый, Иван второй и Васятка. Наши сани пошли последними в обозе.

Состав нашей охотничьей экспедиции был разновозрастным совсем пе случайно. Дедушка Харитон отправлялся, чтобы давачь советы в любом деле, на что он имел полное право, Зыряпов-старший, как военный,—для поддержания строгого порядка в артельной работе, а все остальные — непосредственно для подъема и укрепления дуплянок на соснах — ведь надо было влезать без помощи лестниц как можно

выше по стволам, чтобы не каждый, кому вздумается, мог опустошить загребущей рукой утиное гнездо. Правда, такие случаи были очень редки. Позднее все дуплянки, как правило, поступали в полное распоряжение мальчишек. Только они, обладавшие обезьяньей ловкостью, и занимались сбором яиц. По существу, для них, мальчишек, а не как подспорье в хозяйстве и велась эта охота-забава.

За последние дни снегу в бору заметно поубавилось — он таял теперь не только днем, но и ночыо, а глубокий боровой песок поглощал влагу ненасытно. Многие пригорки, особенно где сосны стояли редко, совсем обнажились; они были густо усеяны шишками и припорошены слоем сухой хвои. Осевшие и почерневшие сугробы лежали лишь в сограх — в низинах, густо заросншх чернолесьем, но и там оди постепенно тонули в снежнице. Во многих местах зимник сделался тонкой хрупкой корочкой, которая зачастую трескалась от лошадиных копыт или от полозьев загруженных саней. Местами лошадям приход дилось тащить сани уже по голому, сырому песку. Мужики все время шли рядом с санями, иногда помогая лошадям, а мы, мальчишки, то приотставали немного от обоза и шумно мечтали о промысловой удаче, а то, как гончие, наперегонки делали большие круги в стороне от зимника.

Утро выдалось безветренное — редкое в наших местах для ранней весенней поры. Бодрящий запах влажной хвои густо, будто незримым туманом, окутывал землю. Только из согр, где лежало много перепрелой листвы, наносило тленом и застойной погребной сыростью. Из низин хотелось поскорее подняться на сухие пригорки, где дышалось легко, свободно. Здесь иногда в уть внятно, но уже попахивало и травяной новью — из песка показывались зеленые шильца пахучего сибирского кандыка.

Выбрались на прибрежье Горького. Это озеро, густо заросшее но берегам камышами, с небольшими островами, лабзами и чистыми песчаными косами, вытянулось по Касмалинскому бору, где расширяясь, где сужаясь, на десятки верст. Оно одно из самых больших озер в лесостепном Алтае. Вдоль его берегов, со множеством больших и малых заводей, по всему бору разбросаны десятки небольших озерков и непролазных, затопленных весной согр. Озеро Горькое лежит между Иртышом и Обью — на Главном, извечном пути пролетной птицы, стремящейся весной в северные края, а осенью — ыа теплый юг. По своему приволью оно не уступает и самым знаменитым степным озерам Кулунды.

Поставив лошадей под соснами, все мы вышли на берег — поглазеть на озеро. В прибрежных камышах была пробита просека — летом здесь стоят лодки и ботники. Вся просека была залита водой, но дальше, по всей озерной дали, виднелся потемневший шероховатый лед.

— Еще ноболе недели продержится,— определил дедушка Харитон.— А потом как дунет — за ночь и взломает.

Он уже дымил трубкой.

— Да, уходят времена! — Ему даже вздохпулось, хотя он, как я узнал после, не любил жаловаться на старость.— Я еще мальчонкой ставил здесь дуплянки! Только те сосны давно сожжены...— Он спохватился, что не вовремя начал вспоминать прошлое.— Ладно уж, надо и за дело.

Сняв шапку, он троекратно перекрестился, истово вглядываясь в небесную высь над озером, потом оглянулся на всех нас, стоявших позади, и махнул рукой:

— А, будь неладна! Лень и лбы-то окстить!

— Дак нечем же! — лукаво усмехаясь, Зырянов повертел перед ним изувеченной рукой.— А двумя-то, по-староверскы, не годится ведь, а?

— У других-то еще не оторвало!

Не отвечая, Зырянов начал подавать команды: кому разгружать сани, кому собирать валежник, кому разводить огонь.