Зарницы красного лета
Шрифт:
Ирина Харитоновна провела меня в передний угол, усадила на лавку у стола, успокоила:
— Погоди, явится твой дружок! — и бросилась в куть.
— Не хлопочи, сестрица,— отсоветовал отец, усаживаясь рядом с хозяином на голбце.— Мы ведь только из-за стола.
— Так я и послушаюсь тебя, так и послушаюсь! — возразила хозяйка весело, певуче.— Такие гостеньки у мепя сёдни, а я самовар не согрею?
— Тебе и угощать-то сейчас нечем,— заранее оправдывая жену, сказал Федор Филиппович.— Одна картошка да капуста. Скорее бы уж кончался этот пост.
— Не греши,
И верно, хлебосольная хозяйка выставила на стол все, что было у нее в запасе — ив доме, и в сенях, и .в погрдбе: половинки белого капустного кочана, огурцы, рыжики, грузди, соленый арбуз, сковороду с поджаренной на постном масле картошкой.
Едва мы, стараясь уважить хозяйку, принялись отведывать ее угощения, входная дверь распахнулась и на пороге, увидев гостей, остолбенел крепкий, щекастый мальчишка в распахнутой шубенке, в собачьем треухе. И все же гости его заинтеро^ совали, кажется, меньше, чем выставленное для них угощение: все тарелки и чашки он быстро обвел сметливым, оценивающим взглядом.
— Во, легок на помине! Явился! Учуял! — проговорил хозяин с каким-то намеком и прикрыл неизуродованной пятерней улыбающиеся губы.
— Дверь-то, Фсдюшка, прикрой,— ласково сказала хозяйка.— Да поздоровайся с гостями, да садись за стол...
Федя разделся и выполнил в точности все, что велела мать, но за столом, посопев, не утерпел и выговорил угрюмо:
— Опять капуста!
Теперь хозяин, пе выдержав, расхохотался вовсю:
— Ай надоела?
— В брюхе с нее урчит.
— Потерпи, сыпок.— Ирипа Харитоповна поласкала сына по льняной голове.— Еще немножко. Чо сделаешь-то? Сейчас за скоромное боженька накажет.
— Поел бы он одной капусты!
— Господи, да ты чо, сынок?
— Бегает много, растет,— уже серьезно заговорил хозяин.— Голодно парню, а туг такой пост.
С Федей мы были одногодки. Почти одного роста, только я худенький, а он коренастый и, вероятно, покрепче, посильнее меня. Он проворно зачистил свой край сковороды, нахватался рыжиков и груздей, звучно хрумкая, умял ломоть арбуза вместе с корочкой. Больше ему за столом делать было нечего, и он немедленно удалился на голбец, откуда и стал оглядывать меня украдкой. Я тоже отказался от чая и, чувствуя, что Федю подмывает что-то, присел с ним рядом. Он тут же незаметно дернул меня за рукав, шеппул в ухо:
— Бери лопотину да нойдем-ка...
Нас не стали задерживать: знакомство будущих дружков состоялось и пусть себе занимаются чем хотят.
На крыльце Федя с загадочной улыбочкой показал мне небольшое шильце, выдернутое им из щели в сенях, и тихопько повторил:
— Пойдем-ка...
Гадая, что задумал Федя, я покорно пошел следом за ним через двор. Не оглядываясь, Федя торопил, помахивая мне рукой. Он явпо затеял какое-то таинственное дело, и это меня немедленно подкупило: уж чего-чего, а разные таинственные дела мы обожали детские годы.
И вот мы оказались в завозне, где стояли с поднятыми оглоблями ходок и два рыдвана, вдоль стен были уложены плуг, бороны,
— Кыш ты, холера! Разоралась! — прикрикнул на курицу Федя, воровато и приглушенно.— Снеслась — и валяй отсюда!
Курица нырнула в пригон, и тогда Федя, перебравшись через тюки, скрылся на время в углу завозни. Выбрался он оттуда довольный-предовольный и показал куриное яйцо.
— А то капуста, капуста...
Он осторожно сделал шилом прокол в скорлупе яйца и подал его мне:
— Высасывай. У меня еще есть.
Свое яйцо он высосал очень быстро и, обтерев губы, с удивлением спросил:
— А ты пошто не сосешь? Греха боишься?
— Узнают же,— подсказал я шепотом.
— Не узнают. Я дырочки свежим дерьмом замажу и опять их в гнездо.
— Найдут же!
— Это хитрющая курица,— пояснил мне Федя.— Она кажин год несется в разных тайных местах. А потом цыплят ведет. И мамка никак не может найти, где она скрывается и сидит на яйцах.
— А если отец найдет?
— Тогда он ей живо голову отрубит — ив чугун,— ответил Федя, у которого все, что касается рябушки, заранее было предусмотрено.— Или брезгуешь? Эх ты, дай сюда!
Он быстро высосал и второе яйцо.
— Погоди, мы скоро облопаемся яйцами,— пообещал он, весело подмигивая и улыбаясь так заразительно, что у него даже слегка вздувались круглые щеки.— Только не куриными, зпамо, а утиными. Вон они, дуплянки-то. В них гоголихи несутся. Не знаешь?
В Почкалке я не видел таких дуплянок.
— На днях повезем на Горькое,— сообщил Федя очень деловитым тоном промысловика.— Мы там вешаем их на сосны, у самого берега. А потом ходим да выгребаем яйца. Ловко? Поедешь с нами?
Я согласился, но смущенно.
— Ты не горюй,— поняв мое затруднение, успокоил меня Федя.— Вот тебе одна дуплянка. Моя. Отдаю. Да еще Алешка, мой старший брательник, даст. А может, и еще кто одарит...
До обеда мы обошли не только всю Тюкалу, но и еще две улицы под самым бором, где у Феди было несколько сверстни-ков-приятелей. Все они, как я убедился, дружили той особой дружбой, какая складывается только у мальчишек одного возраста.
Зная о своей Застенчивости и даже робости при новых знакомствах, я боялся, что в Гуселетове буду очень долго одиноким. А я не терпел одиночества, несмотря на нередко случавшееся со мною внезапное стремление к уединению, позволяющее отдаваться смутным мечтаниям. Оказалось же, что и в Гуселетове у меня, конечно с помощью Феди Зырянова, быстро завелись товарищи. Впрочем, многие из них, чтобы окончательно подружиться со мною и принять в свою ватагу, еще долго устраивали мне всевозможные испытания и проверки.