Зарницы красного лета

Бубеннов Михаил Семенович

Раненый все время был в забытьи, а когда его расшевелили — очнулся и приоткрыл глаза. Обессиленно разжав губы, проговорил протяжно:

*— ...ла-а...

Он силился произнести какое-то слово...

— ...ла-а...

— Что он говорит? — недоумевал Гордеев.

— Просит что-то,— предположительно ответил фельдшер.

Но тут Петрован, еще не успевший отойти в сторону, высказал свое мнение:

— Он говорит: «Флаг».— Подняв в руках окровавленное тряпье, пояснил: — Он просит повесить... заместо флага. Он вчерась говорил, что их мало вывесили.

— Это правда, говорил,— подтвердил Гордеев.— Только навряд ли он просит это вывешивать...

— А вот и просит!—совсем по-мальчишески

уперся Петрован.

— ...ла-а...— еще раз протянул раненый.

— Ну, слышите? — спросил Петрован.

— Его сейчас понять трудно...

— Как хотите, а он просит,— сказал Петрован.— И надо выполнить его волю. Я вот выберу побольше кусок из рубахи, высушу и повешу у дома.

Слово, какое несколько раз пытался выговорить товарищ Сергей, оказалось последним в его жизни. Через несколько минут солдаты начали креститься, а потом, прикрыв ему лицо марлей, унесли на носилках. Только мы, мальчишки, были убеждены, что Петрован точно разгадал его последнее слово, и всячески помогали ему выполнить последнюю волю юного красного солдата. Совсем небольшой кусок от его рубахи, темно окрашенный кровью, вскоре вместе с другими флагами полоскался под степным ветром над Солоновкой.

III

Сиверко так и не разгулялся над степью, словно решил поберечь первый снежок, не оголять нарядно приукрашенную им землю. К вечеру он и совсем улегся на покой в степных логах, но между тем вовсю стала крепчать принесенная им настоящая сибирская, захватывающая дыхание стужа. Едва стемнело — мгповенно вызвездило, да так густо, будто за темные дни предзимья па небосводе расплодилось звезд вдвое больше, чем было прежде, и все крупной, огнистой породы. И стояли они над селом так низко, что до иных можно было, казалось, дотянуться рукой, а за селом, куда ни взгляни, они и вовсе опустились до самой земли.

Хозяйка тетя Марья и ее сестра тетя Груша еще засветло, хотя кое-где и слышалась стрельба, занялись со скотиной на дворе и домашними делами. Они сварили два больших чугуна жирных щей из свежей говядины и накормили нас, ребятню, впервые за день до отвала.

Вскоре пришла на обогрев и отдых первая смена наиболее пожилых партизан. Лица у всех были обожжены стужей, а выбившиеся из-под шапок волосы, брови, усы и бороды густо закуржавели — хоть веником обметай. Раздеваясь, они с кряхтением топтались в затверделых пимах и сапогах у порога, шумно потирали окоченевшие руки и наперебой поругивали лютый мороз, неожиданный для начала зимы. А уж потом, выходя на середину кухни, возвращались к прерванным разговорам о бое. За короткое время, пока женщины собирали на стол, мы успели наслушаться немало боевых историй. Выходило, что беляки хотя и неоднократно бросались в атаки, но так и не смогли за день ворваться в партизанские траншеи и окопы. Убитых было немного, а раненых порядочно. Из тех, кто ночевал накануне боя в доме тети Марьи, кроме товарища Сергея, был ранен еще один партизан, но не смертельно.

— Из одного дома двое выбыли из строя, один — навсегда,— говорил Гордеев, до этого не проронивший ни слойа.— Вот и считай...

О товарище Сергее все говорили с раздумьем и болью:

— Смышлепый был парнишка.

— Студент. Сказывал, учился в Томске.

— А чей он? Откуль?

— Учителев сын, не знаешь рази? Из-под Барнаула.

— Земля ему пухом!

— И помянуть-то, как на грех, нечем!

— Лучше всего поминать добрым словом,— поучающе сказал Гордеев.— Оно всегда сыщется, если заслужил того человек.

Партизаны вспоминали, каким был товарищ Сергей — сердечным, общительным, веселым, а в бою — горячим и бесстрашным. Но я и теперь, как и в течение всего дня, не мог поверить в его

смерть. Мне почему-то казалось, что он, потеряв много крови, просто впал в глубокое забытье, а все ошибочно подумали, что он умер,— мне уже не однажды приходилось слышать разные страшные истории о таких роковых ошибках людей. Как ни странно, по мое неверие в смерть товарища Сергея почему-то особенно поддерживало во мне его невыговоренное слово. Обрывок из этого слова звучал в моих ушах весь день: «...ла-а... ла-а...» Я был убежден, что Петрован разгадал таинственное слово правильно. Не однажды я выбегал во двор, чтобы взглянуть на маленький флажок товарища Сергея, и мне — хоть убей меня! — не верилось, что юного партизана уже нет в живых.

А потом партизаны заговорили еще об одной беде: как ни берегли они патроны, а их осталось совсем мало. Что будет завтра? Все стреляные гильзы немедленно отправлялись в оружейные мастерские, но сколько они могут выдать вновь заряженных патронов за ночь? Как ни гадай, а завтра, скорее всего, дело дойдет до рукопашной.

— Ну и ладно, пущай дойдет! Тада и мы повоюем! — сказал один из пикарей, судя по всему, бедный мужичишко, во всем домотканом и худых пимах; из их задников торчали обтрепанные при ходьбе пучки соломы.— А то сидишь, сидишь, зазря коченеешь в окопе. Даже злость на вас, которые с винтовками, берет — за весь день не подпустили поближе. Погреться бы!..

— Вот завтра и тебе, друг Никита, будет жарко,— сказал Гордеев.

— А пущай, мне того и надо! — залихватски ответил Никита; все его круглое и розовое, как яблочко, лицо, обросшее легонькой светлой бородкой, освещалось живой, беспечной улыбкой и широко распахнутыми ребячьими глазами.

— А не боязно тебе, с пикой-то?

— Чудак человек! Да пошто я пужаться буду? — искренне удивился Никита и даже не удержался от заливистого, тоже ребячьего смеха.— Самим Суворовым сказано: пуля — дура, а штык — молодец. А пика ишшо получше любого штыка! У меня она как шило — каждый день вострю! Сижу в окопе и вострю! Набежит, а я его как пырну, так и наскрозь! И еще через себя кину!

Тут засмеялись все партизаны: Никита был небольшого, можно сказать, мальчишеского росточка, да и не очень-то коренаст и дюж...

— А если беляк опередит? — спросили его ради забавы.

— Кто? Беляк? — возмутился таким неразумным предположением Никита.— Да меня ишшо никто не опережал! Как оп может? Я сижу в окопе, жду, а беляку сколь до меня бечь надо? Да он задохнется, покуль добежит! Храпом изойдет! У него и силов-то не хватит сразиться со мною! А покуль он хватается за грудь, я выпрыгну да и приколю его насмерть! Да ты ишшо и так, слышь-ка, соображай: чем колоть ловчее — штыком или пикой? Знамо, пикой. Она легше, сподручнее, уколистее. Нет, ежели меня издали пулей не возьмет, то уж штыком и подавно! Я изворотлив как бес! Побожусь! Так што пущай и не будет завтра патронов!

— Типун тебе на язык, Никита!

— Ничо-о, и мы, пикари, себя покажем!

— А не страшно будет колоть-то? Все ж таки человек...

— Вгорячах можно и человека заколоть,— просто ответил Никита, для которого, знать, были открыты многие сложные истины.— Война ведь, а не игрище на масленке.

Храбрый и мудрый Никита был явно с чудинкой, какой нередко наделяются даровитые русские люди.

...После ужина стол из переднего угла вновь перенесли в куть. Партизаны расстелили вязанку свежей соломы, заранее принесенную молодым заботливым хозяином, и начали укладываться на недолгий покой: около полуночи им опять предстояло отправляться на позиции. И только Гордеев и Никита не спепшли улечься: первый, как мне казалось, никак не мог избавиться от воспоминаний о товарище Сергее, а второй не иначе как всерьез размечтался о своих завтрашпих успехах в рукопашной.