Зарницы красного лета
Шрифт:
Тут Илюшка, считая, что лучшего времени больше не будет, стал приставать к Петровану со своей докукой:
— Давай в карты, а? Братка, давай!
— Какие тебе карты? Ты чо, очумел? — попытался было отбиться Петрован, еще более повзрослевший за день, серьезный и озабоченный.— Тут такая война, а ему карты подавай! — Он, должно быть, еще и стыдился заниматься сегодня карточной забавой.— Ты картежником стал, чо ли?
— Братка, один банк! — настаивал Илюшка.
— А деньги у тебя есть? Тогда какая же игра?
V — У тебя есть, надо быть...
— У меня-то, знамо, денег
— Много? — весь вспыхнул Илюшка.
— Да полные карманы набил.
— Покажи!
•— Тьфу ты, вот прилипа!
— А пошто ты их прячешь? Покажи! — заговорил, вдруг опомнясь от раздумий, Никита.— И мы поглядим. Я ишшо и не видывал колчаковских денег. Тама-ка чей патрет-то? Колчака?
— Они без патрета. Одни слова.
~ Ну, все одно, кажи...
Петрован слазил на полати, где хранил вместе с пикой все свое добро, и вытащил большую пачку колчаковских денежных купюр пятидесятирублевого достоинства. Они действительно были напечатаны где-то в заморье, о чем свидетельствовали мелкие строчки по их краям, набранные латинскими буквами, да и бумага, какой не было тогда в России, а тем более — в Сибири.
— Хрустят! — подивился Никита, которому редко доводилось слышать, как хрустят новые денежные знаки.— Тут у тебя, паря, большие деньги. Не считал, сколь?
— Чего их считать? — усмехнулся Петрован.— На што они мне? Зряшная бумага. Даже на курево не годится. Как жесть. Правду сказать, я и взял-то их, чтобы в карты играть. Все вроде деньги.
— Вот тогда и давай! — обрадовался Илюшка.
— Отвяжись! И людям, и нам пора спать.
— А ничо, давай сыграем,— подхватил Никища.— Все одно не спится. Какой тут сон?
— Давай, раз такое дело,— поддержал и Гордеев.
Все мы живо расселись на коротких лавочках вокруг стола. Петрован еще раз слазил на полати и достал сильно истрепанные карты. Потом каждому из нас, не глядя, отделил от своей пачки столько зеленоватых бумажек, сколько случайно захватила рука. Пользуясь правом хозяина, объявил:
— Банкую.
Я еще не умел играть в «очко» — каждый раз за меня играл Р1люшка, а я только держал карты и пытался вникнуть в суть игры. Заглянув в мою карту, он всегда весело улыбался, делая вид, что выигрыш мне обеспечен, и выкрикивал, будто бросался вплавь:
— Давай!
Вскоре я убедился, что Илюшка каждый раз старается обмануть брата своей показной веселостью, но это редко помогало. В какой-то мере он, конечно, уже научился владеть собой в игре, но всех ее тонкостей не знал. Однако, надо призпать, па своих картах Илюшка почему-то играл более успешно. Выигрывая, он визжал на весь дом, хотя его и шлепал по голове Петрован, и быстро, словно воруя, схватывал с кона денежные билеты. Играл он обычно на две «бумажки» и каждый раз переспрашивал меня:
— Сто?
Он всегда боялся допустить ошибку в счете.
Еще более азартно играл Никита. Несмотря на то что колчаковские знаки, по его же словам, были «пустыми
— Чересчур большая сумма!
Ожидая своей очереди, он вытаскивал свою карту из-под стола, где прятал ее от людей, и с напряжением, морща лоб, всматривался в нее, как в икону, гадая, обещает ли она ему счастье. Едва он начинал набирать карты, с пего тут же градом катился пот. Карты со стола он поднимал не сразу, а будто после короткой, но страстной молитвы, с выражением величайшего упования, и потом то радостно вспыхивал, тараща ребячьи глаза, то жмурился, как от солнышка. Он радовался не меньше Илюшки, если фартило, и тяжко кряхтел при проигрыше.
Гордеев же играл молча и равнодушно: он просто убивал время, старался забыться в игре и избавиться от своих печальных мыслей. Он всегда «бил» на большие суммы, вызывая аханье Никиши, и почти всегда проигрывал, чем приводил своего однополчанина в отчаяние.
— Рисково играешь! — не однажды остерегал его Никита.
Петрован играл серьезно, как привык делать все дела, вел
себя по-хозяйски, с достоинством, и только когда понял, что ому нет равных за столом, в нем заговорило мальчишество: начал подшучивать и над Илюшкой, и над Никишей.
— Азарт, да не фарт!
Усталость хотя и свалила партизан, по ни один из них пока еще не мог уснуть. Слишком много было увидено и пережито за день, чтобы можно было быстро обмякнуть душой. Да и всех, кажется, чем-то затронула наша игра. Как ни говори, а случай-то был необычный: сидят вокруг коптилки два крестьянина -партизана да трое мальчишек и запросто пускают из рук в руки сотпи и тысячи. Это невольно подбивало на раздумья. Партизаны по очереди поднимались будто по острой необходимости подымить на сон грядущий, а сами между тем тянулись в куть, смотрели на горушку зеленоватых бумажек на столе, иногда брали их с кона, чтобы подержать и рассмотреть на свет. Убеждаясь, что игра идет на настоящие деньги, удивленно пожимали плечами и вновь укладывались на свои места.
— А чо, мужики,— заговорил наконец хрипловатый голос,— небось не даром же Колчаку печатались эти деньги? Золотом небось платил?
— Там задарма только в зубы дают,— ответил ему Гордеев.— Там все на золото.
— И снаряжение для армии?
— Ишшо бы!
— Много золота надо...
— А он загреб все наши банки»
— Вот ворюга! Ну а если золота ему не хватит?
— Нашей землей рассчитываться будет!
— Ну не-ет!
Не выдержав, один партизан сказал:
— Зря он потратился на эти деньги!
За шумным разговором—он затеялся сам собой—никто и не расслышал шаги на крыльце и в сенях. Только когда скрипнула входная дверь и на кухню ворвались клубы холодпого воздуха, все оглянулись и примолкли: на пороге оказался сам главком Мамонтов, надевший, по случаю стужи, черненый полушубок, отороченный серой мерлушкой, и пимы. Все узнали его, скорее всего, по знакомой папахе с красной лентой. Сорвав ее с головы у порога, как полагается всякому гостю, уважающему хозяев, Мамонтов вышел на середину кухни, навстречу дружно вскочившим с пола партизанам, и заговорил оживленно: