Зарубежная литература XX века: практические занятия

Коллектив авторов

Дез Эссент вспоминает о том, как с ловкостью стратега расстроил брак своего друга, как приучал к разврату молоденького Огюста Ланглуа с целью создать из него убийцу. И с этого момента (глава VII) «хлынули воды прошлого, затопили и настоящее, и будущее, заполонили ум печалью, в которой, как обломки судна, потерпевшего кораблекрушение, плавали заурядные события нынешней его жизни, пустячные и бессмысленные». Чем дальше, тем больше в его воспоминаниях чувственной эротической окраски, он вновь переживает самые странные, самые запретные свои сексуальные похождения, которые в воспоминаниях разрастаются до таких страшных кошмаров, как сон о всаднике-Сифилисе из восьмой главы романа.

Эротика в литературе XIX века если и допускалась, то лишь в завуалированной форме, как правило, в качестве свидетельства низменности человеческой

натуры. Открытые и пространные описания болезненной эротики в романе «Наоборот» были поэтому совершенно неприемлемы для большинства читателей, но автору они необходимы, чтобы поставить диагноз не только своему герою, но и шире – своему веку. Дез Эссент постигает жизнь не только интеллектуально; решив жить в чувстве и в воображении, он утончил свое восприятие до того, что его воображению открываются символические сцены и картины, в которых правда о действительности постигается полнее, чем это дано интеллекту. В повествовании то и дело происходят незаметные переходы от вербализованных мыслей и воспоминаний героя к его грезам наяву; автор, по сути, описывает пограничные состояния сознания, в которых герой достигает уровня духовидца, ему открывается истинная суть вещей. В образно-чувственной форме, в снах и видениях затворник дез Эссент провидит истину. Этот синтез интеллектуального постижения мира со спонтанным, непосредственным откровением о мире, пусть иногда в кошмарной, гротескной форме, придает особую убедительность мнениям и выводам дез Эссента.

От классического денди начала XIX века дез Эссента отличает не только чувственность, доведенная до экзальтации, но и склонность к рефлексии. В эссеистических главах эта рефлексия направлена на произведения искусства, и наибольший интерес представляют три главы, посвященные трем частям библиотеки героя. Глава III описывает латинскую часть его библиотеки, которая содержит преимущественно книги позднелатинских и христианских средневековых авторов. В главе XII дан обзор современной католической литературы; глава XIV предлагает развернутые оценки современной поэзии и художественной прозы, причем выясняется, что самые близкие дез Эссенту авторы – Бодлер и Эдгар По, Вилье де Лиль-Адан и Малларме, потому что они предлагают ему в наиболее чистом виде то, чего он ждет от искусства: «волнующую туманность, чтобы, мечтая и грезя, самому, по собственному усмотрению, прояснить ее или еще более затуманить. Он желал перенестись... в те сферы, где чувства его очистятся, а сам он испытает неожиданное потрясение, причины которого будет потом искать долго и тщетно».

В силу того же сочетания обостренной чувственности и рефлексии вызов героя миру принимает форму бегства от ненавистного, оскорбительного для него мира. Размышляя о формах современной проституции в Париже, дез Эссент выносит свой приговор современности: «Эта смесь идиотской сентиментальности с торгашеской хваткой и была отличительной чертой эпохи». В заключительной главе романа, накануне своего вынужденного возвращения в Париж, герой представляет себе панораму современного общества, в котором, очевидно, ему не найдется места:

Ушла родовая знать, явилась денежная. У власти теперь халифы прилавка, деспоты с улицы Сантье, тирания торгашей, узколобых и тщеславных. Более отталкивающая и гадкая, чем обнищавшее дворянство или опустившееся духовенство, буржуазия позаимствовала у них, помимо прочего, пустую спесь и дряхлую говорливость, которые усугубила еще и неумением жить. Их недостатки она переняла и, прикрыв лицемерием, превратила в пороки.

Как видим, в финале романа автор возвращается к манере и проблематике романов Бальзака и Золя, которые дали классические анализы века буржуазии и буржуазности. Но в отличие от Бальзака, бывшего одновременно критиком и поэтом буржуазии, в глазах Гюисманса и его героя буржуазия – воплощенная низость, поэтому протест дез Эссента против убожества и ограниченности эпохи предельно эмоционален, в его анализе есть предвестия будущего развития капиталистического мира. Словесная оболочка его инвектив отражает начавшийся подъем значения Америки, которая еще долго будет оставаться для европейской культуры символом бездуховной погони за деньгами:

Великая американская каторга переместилась в Европу. Конца и края не стало хамству банкиров и парвеню. Оно сияло, как солнце,

и город простирался ниц, поклонялся ему и распевал непотребные псалмы у поганых дверей банков! – Эх, сгинь же ты, общество, в тартарары! Умри, старый мир! – вскричал дез Эссент, возмущенный картиной, которую сам себе нарисовал.

Все же ему предстоит возвращение в этот мир «людской серости», и единственная опора, которая поддержит его в этом мире – католическая религия. Тема католицизма играет в романе важнейшую роль, пронизывает все уровни повествования. Католическое воспитание накладывает на личность неизгладимый отпечаток, и только со временем, и в особенности в фонтенейском уединении, дез Эссент осознает, что хотя в школьные годы у отцов-иезуитов он из духа противоречия не отличался благочестием, на самом деле полученное в коллеже воспитание сформировало его вкусы, пристрастия, саму манеру мышления.

В главе VII, описывая очередной приступ смятения героя, автор заставляет его, вчерашнего скептика и вольнодумца, сомневаться, «так ли уж бесплодно поле, вспаханное иезуитами, и не дают ли все же всходы посеянные ими семена». В противоестественном затворничестве все больные вопросы предстают перед дез Эссентом с новой силой, и его скептицизм дает трещину. Беспощадная саморефлексия убеждает в том, «что все в его прошлой свободной жизни было обусловлено иезуитской выучкой. Так что тяготение ко всему искусственному и эксцентричному – это, конечно, результат своеобразной вольницы занятий, почти неземной утонченности в манерах и квазибогословского склада мысли. Этот порыв, в сущности, – не что иное, как восторженное искание идеала, неведомого мира и по-библейски чаемой грядущей благодати».

Автор таким образом оправдывает и возвышает искания героя, который с негодованием осуждает реальную историю церкви, но благоговеет перед ее истинным предназначением. Ближе всего этому католику конца XIX столетия оказывается позиция Шопенгауэра, чье «учение о пессимизме было в общем-то величайшим лекарством и утешением умов избранных, душ возвышенных». Поздний плод дендизма, дез Эссент на протяжении романа проходит все его этапы, ранее зафиксированные в литературе, и выходит на новый уровень сознания, который является закономерным финалом развития дендизма: осознав границы и искусственность своего бунта, денди, чтобы продолжать жить, необходимо отказаться от тотального отрицания реального мира и хоть в какой-то форме примириться с ним. Единственно доступной формой такого примирения оказывается возвращение к идее Бога, потому что в силу гипертрофированного индивидуализма и эстетизма все остальные, более заурядные и компромиссные способы вхождения в мир, остаются для денди неприемлемыми.

Это новое обретение веры в главе VII оказывается не краткосрочным приступом в череде смены настроений, а новой жизненной позицией, что подтверждается финальными словами романа. В забывшем Бога, отвергшем религию современном мире дез Эссент взывает к Господу с молитвой: «Боже, мне страшно, сил моих нет! Господи, сжалься, помилуй христианина, который сомневается, маловера, который жаждет веры, мученика жизни, который, покинутый всеми, пускается в плавание под небесами, где по ночам не загорается спасительный маяк старой надежды!»

Целую страницу посвящает роману «Наоборот» Оскар Уайльд в своем «Портрете Дориана Грея», не называя ни автора, ни заглавия «Корана декаданса»:

То был роман без сюжета, вернее – психологический этюд. Единственный герой его, молодой парижанин, всю жизнь был занят только тем, что в XIX веке пытался воскресить страсти и умонастроения всех прошедших веков, чтобы самому пережить все, через что прошла мировая душа. Его интересовали своей искусственностью те формы отречения, которые люди безрассудно именуют добродетелями, и в такой же мере те естественные порывы возмущения против них, которые мудрецы все еще называют пороками. Книга была написана своеобразным чеканным слогом, живым, ярким и в то же время туманным... Порой трудно было решить, что читаешь – описание религиозных экстазов какого-нибудь средневекового святого или бесстыдные признания современного грешника. Это была отравляющая книга. Казалось, тяжелый запах курений поднимался от ее страниц и дурманил мозг. Самый ритм фраз, вкрадчивая монотонность их музыки, столь богатой сложными рефренами и нарочитыми повторами, склоняла к болезненной мечтательности.