Засада. Двойное дно
Шрифт:
Оглушенные своей стрельбой, разведчики даже не слышат первых залпов и первых пулеметных очередей. И лишь тогда, когда вблизи дзота рвется мина, окатывая Намоконова брызгами глины, солдаты вздыхают облегченно. Клюнули, конечно же, клюнули! Не такие уж они мыслители, не шибко-то они храбрецы, эти наглые роты блицкрига.
Через несколько минут дышит огнем вся линия немецкой обороны. Бьют скорострельные пушки, тявкают минометы, рвутся гаубичные снаряды.
Значит, враг поверил: русские прорвались на левый фланг полка, стык в опасности,
Смолин уже с трудом различает залпы, пулеметные очереди, выстрелы минометов. В воздухе стоит беспрерывный гул. Зато отчетливо видны вспышки на огневых позициях артиллеристов, удары танковых и самоходных орудий. Из дальних блиндажей бьют сразу по нескольку пулеметов, а из рощицы частят противотанковые пушки и минометы.
И старшина лихорадочно работает, может быть, впервые в жизни в таких дозах занимаясь арифметикой и геометрией.
Освещая фонариком карту, он то и дело наносит на нее расположение крупных огневых точек. Заметив всплеск пушечного выстрела и затем поймав его звук, он немедля производит в уме несложные подсчеты и достаточно верно определяет нахождение батарей и орудий. Звук проносится со скоростью триста сорок метров в секунду. Между вспышкой и звуком — три секунды. Триста сорок, умноженные на три, — тысяча двести метров.
Танки бьют все время с одного места, и Смолин решает, что машины врыты в землю, — на Северо-Западе противник часто поступает так.
Старшине удается нанести на карту довольно много значков, когда справа вспыхивает сигнал опасности: дважды мигает красным светом ручной фонарь Заряна.
Огонь немцев ослабевает, пушки и танки замолкли, стреляет только пехота. Офицеры «Мертвой головы» разобрались в обстановке, поняли, что русских немного, прошел испуг.
Зарян снова мигает фонарем. Впрочем, в этом уже нет большой надобности. Смолин и так видит на гребне высоток черные фигурки немцев, перебегающих от укрытия к укрытию.
Вытянув из противогаза ракетницу, старшина стреляет в сторону своих позиций, и разведка, прихватив пленного, начинает отход.
Она уже на полпути к своим, когда рядом с передними бойцами рвется гаубичный снаряд. Пушкари врага пытаются отрезать русским дорогу к себе.
Услышав приказ взводного, замыкающего цепочку, к месту разрыва ползет Бядуля.
Смолин то и дело останавливается. Не исключена погоня, и старшина готов прикрыть огнем отход своих.
Наконец он подползает к Бядуле. Тот лежит меж кочек, обессиленно уронив голову.
— Что с тобой, Степан? Ранен?
— Не.
— А Зарян?
— Нема Заряна. Оба — наповал.
— Кто «оба»? — мрачнеет Смолин.
— Та кто ж — тезка мой, Степа, и тот, немец...
Старшина сплевывает густую, соленую слюну.
— Черт с ним, с пленным! Вынеси Заряна. Быстро!
У проволочных заграждений разведчиков окатывает грязью разрыва. Смолину кажется — у него подломились колени, и взводный медленно валится
— Саша... Саня! — трясет его за плечи Арон. — Ну же!
Внезапно одессит вскакивает на ноги, поворачивается к немцам, кричит с остервенением и злобой:
— Сволочи! Гады!
Но тут его дергает за ногу Намоконов.
— Однако, жив взводный, Арон.
Смолин открывает глаза, смотрит мутным, бессмысленным взглядом куда-то мимо товарищей.
Бядуля гладит старшину по голове, говорит, как ребенку:
— Вийна людей исть, а кровью запывае, голубчик... Ничо... ничо...
Намоконов пытается затащить взводного себе на спину.
— Не надо, Ваня, — слабо возражает Смолин. — Я сам.
Он вяло усмехается.
— Взрывная волна. Ткнуло немного.
Навстречу разведке уже ползут стрелки.
На востоке чуть брезжит солнце. Начинается еще один будничный солдатский день.
В Ставку из штаба фронта уходит очередная сводка: «За истекшую ночь серьезных столкновений с противником не было. На ряде участков шла перестрелка и проводилась разведка боем...»
ОБ ОГНЯХ-ПОЖАРИЩАХ, О ДРУЗЬЯХ-ТОВАРИЩАХ
Шестнадцатая армия немцев на рассвете пошла в наступление. Рев и визг разрывающихся снарядов, зловещий лязг танковых траков, нытье фугасных бомб — все смешалось над лесами, болотами, окопами фронта.
Разведку подняли по тревоге, но оставили в резерве. Немцы штурмовали не впервые, надеясь вырваться из окружения, но отчаянные попытки осажденных не приносили им успеха.
И на этот раз шестнадцатую армию постигла неудача. Она не смогла продвинуться ни на одном из направлений, и к вечеру лишь артиллерия продолжала вести бой, методически постреливая по нашим укреплениям.
Ночь прошла спокойно. Утром изредка перебранивались станковые пулеметы, визжали мины, щелкали винтовочные выстрелы.
Маленький круглый Горкин, на лице которого даже фронтовая грязь не смогла уничтожить яблочного румянца, сдернул с сучка закопченное полотенце и пошел к ручью.
Швед, не поднимаясь, долго расчесывал короткие волосы — тянул время, норовя еще немного полежать на камышовых метелках.
Намоконов приладил к брустверу окопа осколок зеркальца и неторопливо скребся темной от времени бритвой.
И только Васька Тляш со страхом поглядывал на окопы пехотинцев.
Тляш никогда не понимал и, вероятно, не смог бы понять ни Смолина, ни остальных разведчиков. Нередко, в бою, видя их невозмутимые лица, Васька раздражался. Ему казалось: невозмутимость — от глупости, от смирения перед смертью.
В трудные часы немецких атак, когда разведку все-таки посылали в окопы, Васька старался оказаться вблизи санитаров. Он мечтал о легком ранении, нет, даже не о легком, а о таком, которое, оставив ему жизнь, надолго, а еще лучше — навсегда, вывело бы его из боевого строя.