Засада. Двойное дно
Шрифт:
В самые опасные, по его понятиям, моменты перестрелок он с ненавистью смотрел на старшину, начинавшего вдруг свертывать козью ножку и совавшего — чтоб не мешал! — автомат под мышку.
И сейчас, вслушиваясь в звуки перестрелки, Тляш напряженно глядел из-под мохнатых бровей на Смолина, пытаясь как-нибудь обнаружить признаки страха и — значит — признаки опасности.
Однако взводный был невозмутим: шутил, покрикивал на солдат, роняя будничные фразы и дымя табаком.
И Тляш даже не подозревал, что именно в эти минуты старшина был весь в напряжении и у него посасывало под ложечкой: взводный
Как всякий человек, Смолин опасался ран и смерти. Но он научился давить в себе боязнь, загонять ее на дно души, прятать за шуткой, немного грубоватой и ленивой. Опасность выучила его не вздохам, не трусости, а умению мгновенно напрягать волю и силы до конца. То, что со стороны могло показаться легким и простым делом, случаем или удачей, требовало характера, знаний, постоянного каторжного труда.
Три месяца назад, в последних числах июля — с тех пор прошла, кажется, вечность! — Смолин страшился почти всего. Тогда, увидев впервые лицом к лицу уродливую, обидно-будничную морду смерти, боец упал духом. Он вздрагивал от каждого пушечного выстрела, не зная, свой это или чужой; жался к земле от свиста свинца, не понимая: раз просвистел, значит, уже не его свинец! Он бледнел, увидев цепи врагов в атаке, хотя им, немцам, бегущим в рост по равнине, было ближе к могиле, чем ему, Смолину, укрытому толщей окопа.
В те дни старшине не хватало махорки, он курил самокрутки одну за другой, почти ничего не ел и вскоре понял: слабеет и теряет власть над собой.
Как-то, в немыслимо-тяжелые минуты немецкой бомбежки под Псковом, он попросил спичку у товарища по окопу и, взглянув на бойца, вздрогнул от неожиданности. Сосед, скуластый и узкоглазый крепыш, спокойно, как показалось Смолину, покопался в карманах, достал коробок и, передавая его, спросил:
— Черные нитки найдутся, нет? Погляди.
— Есть, — торопливо зажигая спичку, пробормотал Смолин.
Потом, жадно высасывая папиросу, осведомился:
— Зачем нитки, Намоконов? В такое-то время.
— Хлястик на шинелке оторвался, гром его побей. Пришить.
Старшина пристально взглянул в ледяные, почти бесстрастные глаза северянина и сомкнул брови на переносице. Нет, не мог ошибиться: Намоконов, и верно, спокоен, спокоен сейчас, в минуты смертельной грозы, может, в последние минуты своей жизни. И занимается черт-те чем, пришивает какой-то хлястик обязательными черными нитками.
Ночью, мучаясь без сна, старшина то и дело думал об этом — и как-то счастливо, нежданно и, вероятно, точно нашел отгадку. Он сразу повеселел, ожил, почти уверился, что, пожалуй, и выдюжит на этой войне.
Как же сразу было не понять такой простой вещи?! Сколько раз слышал: трусу — первая пуля. Слышал и не верил, как не верят этой солдатской истине многие люди, не знающие войны. А ведь очень верные слова! Человек, который постоянно боится смерти, не хозяин себе. Воля его — кисель, глаза мутны, слух ловит лишь удары собственного сердца, бьющего дробь, вместо того, чтобы ловить звуки войны и поступать в соответствии с их значением. И если убрать случайность, то такому трусу и в самом деле первая пуля
И еще. Если бомбят, а ты забился в щель и не дышишь — что может тебя ожидать? Воткнется фугаска в окоп и... известно, что бывает, когда рвется металл. А почему бы немцу не положить бомбу прямо на тебя — ты же ничем не мешаешь ему!
Совсем не то, когда ты на пулю отвечаешь двумя, и на лай пушки — ревом своей, и наглость — за наглость, и удар — за удар. Вот тогда он и сам скиснет, враг! Вот тогда ему самому небо с овчинку покажется, будь он проклят!
И сейчас, поторапливая солдат, Смолин с противоречивым чувством посматривает на огромного сгорбленного Тляша. Васька, разумеется, трус и очень мешает взводу жить и воевать. Но вдруг выпрямится? Может, медленнее, чем другие, выжимает из себя страх? А какой бы разведчик первостатейный стал, справься он с этой липкой заразой! Здоровенный же, черт!
К ночи все всплески боя заглохли, и в лесу, над болотами, над Ловатью стало так тихо, что даже уши заломило от этого беззвучия.
— Неблагодарная скотина этот фон Буш, — усмехается Швед. — Мы дарим ему от всего чистого сердца кольцо, а он отпихивает его, как та капризная невеста. У него, я извиняюсь, низкие манеры биндюжника.
Арон дергает за шинель Андрея Горкина, спрашивает, ухмыляясь:
— Слушай, отделенный, что такое «кругом шестнадцать»? Не знаешь, темный ты человек! А между прочим, в этом разбираются даже дети.
Андрей расплывается в улыбке, понимая, что готовится шутка и подталкивает к ней Арона:
— Ну-ну, говори, ежели самому известно!
— А то нет! — тянет Швед, посмеиваясь над нетерпением разведчиков. — Шестнадцатая армия немцев в окружении — вот что оно такое!
Все хохочут и потому, что по душе эта немудреная шутка, и потому, что на передовой тихо и можно будет, небось, поспать ночью. Даже Васька Тляш раскрывает рот в беззвучном смехе, не забывая, правда, прислушиваться к тишине фронта.
Утром старшина собирает разведчиков, дотошно осматривает их и под конец сообщает:
— Отправляемся в глубокую засаду, вы знаете об этом. Нужен «язык» из тыла, из штаба. Я не хочу зря тратить слова, — работа опасна, можем не вернуться. Пойдут добровольцы. Кто?
— Намоконов пойдет, — раскуривая трубку, говорит Иван.
— Смешной вопрос, — обиженно бормочет Швед. — Ты плохо думаешь за меня, взводный.
Отказывается один Тляш. Он даже не виляет словами, можно не идти — не идет.
Смолин начал готовить людей к засаде. Он разбил взвод на три группы: захвата во главе со Шведом; обеспечения, которой должен был командовать Намоконов; и группу разграждения под началом Андрея Горкина.
Трое суток, отведенных на подготовку операции, прошли в нелегких трудах, и руки солдат потрескались от болотной воды и ветра, а глаза резало от постоянного напряжения и бессонницы.
По ночам Смолин и наблюдатели-слухачи подползали почти вплотную к позициям врага, слушали его шепот, ржание его лошадей, тихий гул моторов. Рекогносцировка, инженерная разведка предмостной полосы, занятия с людьми, проверка оружия и боеприпасов, подгонка обмундирования и снаряжения, уточнение сигналов почти не оставляли Смолину времени ни на сон, ни на отдых.