Засланец
Шрифт:
Маллер поморщился: он не любил показного соблюдения субординации.
– Куда думаете пойти? – спросил Маллер и сам себе ответил: – В кабак, конечно…
Я осклабился, как последний недоумок. Дескать, куда еще пойти кочегару после без малого семи дней адской работы?
– Ну-ну, – пробормотал стармех. – Постарайтесь обойтись без поножовщины. Кочегар вы отличный…
– Рад стараться! – продолжил я валять дурака.
Маллер махнул рукой и отошел в сторонку.
«Рассвет» пришвартовался. Я покрепче перехватил сверток с креагуляром, дождался, пока на берегу окажутся пассажиры и матросики,
Напрасно стармех расстраивался. В мои планы не входили пьянка и поножовщина. Правда, узнай этот милейший человек о том, что я затеваю, то расстроился бы еще больше. Спекуляция запрещенным товаром, антигосударственная деятельность, не говоря уже о подготовке инопланетного вторжения. Объективно говоря, смысл моей жизни состоял в том, чтобы нарушать мирное существование таких вот Свенов Маллеров, посягая не только на их покой, но и на эту дождливую луну, которую они с полным правом считают своей.
Впрочем, наверняка Ктулба велел им делиться. Тем более – с братьями-землянами…
Лавчонка скупщика всего подряд притулилась возле огромного, будто средневековый замок, склада. Ни вывески, ни хромированного знака, как у Ящера: кирпичные стены, крепкие двери из толстых, нашитых внахлест березовых досок. Я потянулся к ручке, но дверь вдруг распахнулась, и на крыльце появился хмурый матрос, пересчитывающий на заскорузлой ладони редкие медяки.
– Стыдливец, – с ненавистью прошипел матрос, скатился со ступенек и, ссутулившись, зашагал в сторону речного вокзала.
Похоже, я попал, куда надо…
В лавке оказалось темно – хоть глаз выколи. Свет просачивался сквозь узкое, забранное частой решеткой окошко. Стены занимали полки, заваленные разным хламом. Перегораживал помещение широкий прилавок, за которым сгорбившись, будто паук, торчал владелец. Вся обстановка кричала о его бедности и непрактичности, а вернее – о патологической жадности.
– Принес чего? – осведомился «паук». – Или купить чего хочешь? Есть духи, помада, чулочки для твоей девочки… Стрептоцидная мазь, колеса, марафет…
– Мнэ-э…
– Есть особый товар, – понизив и без того глухой голос, продолжал торгаш. – Сторчок, стынь-лампа, нож-оборотень… Все подлинное, изготовлено низовыми скиллами…
– Да я, собственно, показать хотел… – пробормотал я.
– Так покажи!
Я развернул сверток и осторожно выложил перед хозяином креагуляр. «Паук» впился в него взглядом, потом сунул лапу под прилавок и чем-то там щелкнул. Повеяло холодом, будто рядом раскололи дьюар с жидким азотом. Артефакт пронзило сиреневым, слабо мерцающим светом. В нем креагуляр казался больше, чем был на самом деле. Он будто расслоился, и между этими призрачными слоями циркулировало нечто вроде молочно-белой с рубиновыми прожилками жидкости.
Торгаш погасил лампу, уставился на меня.
– Где взял, матросик?
–
– Такие вещи в грязи не валяются… Если только эта грязь не… – торгаш осекся. – Сколько просишь?
– Не продается! – отрезал я, сгребая с прилавка креагуляр.
– Зачем тогда приволок? – изумился скупщик. – Не ерепенься, парень. Я дам хорошие деньги. Сто чеканов!
Я заржал.
– Сто чеканов?! Да в Котле-на-Реке мне двести предлагали. Отказался! Думал, в столице дадут настоящую цену, а ты – сто монет! Нашел дурака…
– Даю двести пятьдесят, – сказал паук, – и ни чекана больше. Тебе, парень, не резон с таким товаром по городу разгуливать. Сцапают легавые – схлопочешь десять лет рудника за хищение госсобственности. Суду про грязь не расскажешь. Там знают, где такая грязь водится.
– Не продаю, – повторил я и добавил: – Но… готов обменять.
– На что? – быстро спросил скупщик. – Даю «оборотня» и разной мелочи в придачу. По твоему выбору…
– Мне твоего барахла не надо, – развязно ответил я. – Ты вот что: сведи меня с надежными людьми с Ярмарки, и креагуляр будет твоим.
– А что, есть крупная партия? – спросил торгаш почти шепотом.
– Не твоего ума дело, – огрызнулся я. – Выполнишь мое условие, штукенция твоя. И смотри – без фокусов, если не хочешь потерять свою вонючую лавку.
«Паук» взирал на меня уже с уважением.
– Приходи в семь вечера в «Бредуна», что на Старом канале, – сказал он. – Сядешь за третий столик слева от входа. К тебе подойдет человечек, спросит: «У вас свободно?» Ответишь: «Нет, жду подружку». А что делать дальше, он тебе расскажет.
– Понял, – откликнулся я.
– Только, Ктулбы ради, не бери приблуду с собой. Положи лучше в депозитарий. Так будет спокойнее и тебе, и мне.
– Благодарю за совет, – сказал я. – Так и поступлю. Но учти, из депозитария ее ни тебе, ни твоим дружкам не забрать!
– Учту, – буркнул он.
– И вот что, – продолжил я. – Продай-ка мне «оборотня». Только настоящую работу, не подделку!
– Что ты! Как можно! – обиделся «паук». – Или я не знаю, как серьезные дела делаются…
Через минуту я вышел из лавчонки. Покупка лежала в кармане моих синих матросских штанов. Обошлась она в девяносто монет, но товар того стоил. О свойствах ножей-оборотней мне поведали личинки. По сравнению с ними «мотыльки» были детской забавой. «Оборотни» умели притворяться безобидными перочинными ножиками, а в нужный момент становились смертоносными клинками. Похоже, и здесь не обошлось без технологий Сверчков…
Держа руку в кармане с «оборотнем», я неспешно пересек торговую пристань. Настораживало, что торгаш легко согласился вывести меня на подпольных торговцев артефактами, но я надеялся, что он не настолько глуп, чтобы натравить на «матросика» портовую шпану. «Паук» почуял крупную муху, а потому вытравливал нить подлиннее и покрепче.
Я вышел к вокзалу, поднялся по роскошной лестнице и очутился на площади. В центре ее возвышался памятник Первопоселенцам.
Скромно одетая семья из трех человек. Мужчина с винтовкой наперевес напряженно всматривается вдаль. Женщина прижимает к груди корзинку, а ребенок лет пяти разглядывает какую-то загогулину, скорее всего, – тоже сверчкового производства.