Заслон(Роман)
Шрифт:
— Мня… мня… мня…
Марина Михайловна побледнела, вскочила со стула и, схватив за руку, потащила упиравшегося сына вон. Сахаров вздрогнул, торопливо достал платок и стал вытирать лицо. Все переглянулись, стало отчего-то неловко. Сквозь неплотно притворенную дверь было слышно, как хозяйка дома выговаривала кому-то:
— Все Мишка поел, говоришь? Нет, тут уж не иначе твоя рука приложилася! Я ж тебе, зараза, по-хорошему говорила… — сердитая речь прервалась звонкой пощечиной и чьим-то приглушенным плачем. — Земляничка-то, она скусная ягодка, на даровщинку-то… Скусная, а?
Гамов побагровел, быстро встал и прихлопнул дверь. Никто не притрагивался к землянике. Экс-атаман распахнул двери на веранду и предложил освежиться сигарами и кофе.
На веранде
Пожилой лакей с помятым лицом, задыхающийся в своем черном фраке и размякших воротничках, и шустрый бойка в свежей курточке, с тонкой косичкой на затылке, видимо только что умывшийся, румяный и круглоглазый, внесли лакированный с крохотными фарфоровыми чашечками поднос, большой серебряный кофейник и корзинку с сухариками и пирожными «Микадо». Появились пузатенькие зеленые бутылочки с бенидиктином. Извинившись за все еще отсутствовавшую жену, Гамов неумело принялся разливать кофе.
Молодежь, гремя шпорами, ринулась в залитый клонящимся к западу солнцем сад. Белокурый адъютант Сахарова Игорь Городецкий подбежал к качелям, вскочил на них с размаху и стал раскачиваться, заливаясь счастливым смехом. Два других офицера, тоже хохоча во все горло, пытались стащить его за длинные ноги и болтали, как скворцы, пересыпая свою речь английскими фразами, что считалось большим шиком, — по-английски говорили американцы и свободно изъяснялись союзники-японцы.
«Жеребцы стоялые, — подумал с внезапным раздражением Гамов, — жируют от безделья. Я в их годы сено косил, коня сам ковал, в лес за дровами ездил на утренней зорьке. Эх…» И внезапно до боли захотелось вернуть то далекое время, и все, казавшееся когда-то будничным и трудным, вдруг растрогало и умилило до слез.
Генерал Сычев, примостившийся со своей чашкой на широких перилах, задумчиво прихлебывал обжигающе-горячий кофе.
Сахаров шагал по уставленной карликовыми деревцами в кадках веранде. Было отвратно сознавать, что здесь, в благополучном гамовском доме, он, как в осколках разбитого зеркала, вдруг увидел карикатурное изображение собственной судьбы. Он тоже пытался организовать восстание в Муроме — когда был еще всего- навсего подполковником — и потерпел фиаско. С тех пор он сделал блистательную карьеру, но слава главаря неудавшегося мятежа сопутствует ему повсюду. Что и говорить, Гамов не гнался за чинами. Этот казак оказался дальновиднее: он разбогател на своем мятеже и при первом удобном случае отошел от дел. Живя в довольстве, Гамов и не подозревает о том, что существует еще нечто, роднящее их обоих. И у него есть шестилетний сын, Борис, единственный наследник его сомнительной славы. Все, как у Гамова, все… И даже хуже! Неизмеримо хуже. Сахаров вдруг заговорил хрипловато и гневно:
— Я ехал из Америки окрыленным, но что же я увидел по возвращении? Ведь это, господа, преступно! Преступно в отношении самих себя! Я ждал здесь на съезде от людей, умудренных опытом и годами, мудрых, проникновенных речей, а услышал детский лепет. Признаюсь, только речь поручика Беркутова меня искренне порадовала и взволновала. В этом юноше бьется сердце истинного патриота. Расшевелить и заставить мыслить мозг погруженного в Нирвану морфиниста или кокаиниста — подвиг. Но подвигом вдвойне было бы расшевелить вас, господа.
Осторожно поставив на пригретые солнцем перила пустую чашку, генерал Сычев соскочил на пол.
— Я вас, ваше превосходительство, не совсем понимаю, — жалобно протянул он. — Наши люди в состоянии полной депрессии. Чем тут поможешь? Да пусть… пусть американцы берут себе Камчатку и Чукотский полуостров, пусть отторгнут Сахалин, ну… даже часть Приморья.
Сахаров презрительно фыркнул и повернулся к Гамову. Экс-атаман машинально приподнялся, изо всех сил втягивая выпиравший живот.
— Вот вы, атаман Гамов! — крикнул Сахаров,
«Хам, — подумал обиженно Сахаров, — педагогусь… урвал жирный кусок и доволен. Правильно заметил Беркутов, что эта ворона нам не оборона!» — Генерал уже жалел, что дал волю своим чувствам, и стал натягивать перчатки. Задвигали стульями и остальные. В это время за садом раздались выстрелы и какие-то крики.
Молодым офицерам вскоре прискучили качели. Они пошли по едва заметной дорожке в тенистую, расступающуюся с каждым шагом глубь запущенного сада. Горьковато пахло черемухой и омытым недавним дождем серебристым тополем. Над усыпанной одичалой ромашкой куртиной гудели пчелы. Дальше, до самой каменной стены, замыкавшей сад со стороны Амура, тянулась лужайка, испестренная колокольчиками и сараной.
Смуглый до черноты Рифман и нежнолицый, как барышня, не поддающийся загару Городецкий, бросившись наперегонки, легко перемахнули низкую стену и скатились по зеленому откосу к реке. Беркутов шел за ними не спеша и улыбаясь с чувством явного превосходства, снисходительно и нагловато.
Они все трое были оттуда, из-за Амура. Гамовский мятеж был их боевым крещением: они вместе бежали сюда в марте восемнадцатого и вернулись в Благовещенск в сентябре. И все же он был неизмеримо выше их обоих: Рифман откровенный садист, без совести и чести, он не внушает даже простого доверия. А Городецкий… Городецкий еще опаснее и хуже: он колебался. Жизненный же путь Доната предопределен раз и навсегда.
Беркутов присел у самой воды на широкий и плоский, горячий от солнца камень. Сцепив на коленях руки, он стал вглядываться в русский берег, узнавая — и почти не веря в это — очертания знакомых зданий. Трехэтажная гостиница «Россия», каменные особнячки…
Амурские волны бьются о камень и обдают лицо и руки водяной пылью. Река вспыхивает бликами всех оттенков- перламутра, отливает эмалевой синевой. Если переплыть… если идти прямо-прямо по деревянным мосткам тротуара, то всего четыре квартала — и отчий дом… В сущности это пытка! Мучительная, изо дня в день повторяющаяся пытка: смотреть вот так и не быть в состоянии что-либо предпринять. Да, радость, с которой он ехал на съезд, давно померкла. Он не узнал ничего нового об оставшихся на той стороне, ни о мачехе — она была такая добрая, заботливая, — ни о Маргарите, которая по какому-то молчаливому сговору вот уже годы, как считается его невестой: «вот только бы прогнать большевиков…» А большевики гонят их самих все дальше, вместе с союзниками-японцами. Тут уж не до свадеб! Сначала он обрадовался встрече с Игорем, но тот или не догадывается о его чувствах к сестре или не хочет их понять.
Рифман и Городецкий лежали на серебряной косе, подставляя высоко подстриженные затылки солнцу. Сашка черен, как негр. Нет, как его душа. Тело Игоря тепло розовеет на песке. Наверное, такое же тело у Маргариты. Как странно, что она все еще в том городе, где диктуют свои законы большевики. Донат вымыл руки. Вода была теплая. Он любил купаться в Амуре, но сейчас он боялся, что если войдет в воду, левобережье притянет его, как магнитом притягивается иголка.
На том берегу купаются ребятишки, оглашая воздух доносящимся до Маньчжурии визгом. Здесь же пустынно и тихо, только у еле приметной ведущей в гамовский сад калитки маячит часовой. Он тоже загляделся на ребятишек. Может, они напомнили солдату его собственное детство?