Заслон(Роман)
Шрифт:
Как бы рад был сейчас старый Семен Мацюпа, как бы он был рад! Но отъезд в Москву был так неожидан и скор, что даже нет времени написать родным письмо.
Теплый южный ветер врывается в распахнутое окно бревенчатого, из нетленной лиственницы, гамберговского особняка, шелестит исчерченными размашистым почерком гранками будущей книги. Уронив на руки голову, спит у стола Вениамин… За стеной, ворочаясь на осевшем под грузным телом пуховике, тяжко вздыхает Лазарь Моисеевич: «Был сын маленьким — спать не давал, вырос сын — сам не засну».
Босая,
…Тяжело шлепая плицами, поднимается вверх по Амуру «Комета». Гаснут звезды и в воде, и небе, будто кто-то снимает их одну за другой, как цветные игрушки с рождественской елки. Ветер перебирает светлые волосы Алеши, раскачивает высокие черемухи в хуторе Верхне-Благовещенском, стучится в забитые окна покинутого гамовского куреня.
…Вооруженные винтовками и наганами, выходят из вагона на маленьком таежном полустанке трое. Отправив поезд, начальник полустанка опасливо покосился на приезжих и, не обмолвившись и словом, поспешно прошел в здание. Свои ли, чужие, кто их разберет? А время тревожное — излишнее любопытство может стоить головы.
— Ну вот… — неопределенно протянул стройный парень, в котором, несмотря на немудрящую одежонку, все же угадывался военный. — Вроде бы приехали.
— Сядем. Покурим, — предложил другой, темноволосый и синеглазый. — Развидняется, зашагаем дальше.
Петр Мацюпа в синей, из китайской дабы, туго подпоясанной и топорщившейся на спине рубахе промолчал и, сняв с плеча винтовку, присел на лежавшие грудой старые шпалы. Оба спутника последовали его примеру, блаженно вытянув ноги в тяжелых, с обмотками, солдатских ботинках.
Из-за желтого станционного здания вышел коренастый человек в брезентовом дождевике и лихо сдвинутой на затылок мохнатой бараньей папахе. Подойдя к приезжим, он поздоровался, будто нехотя спросил:
— Откуда путь держите? — И услышав короткое «из Благовещенска», сделал знак следовать за собой. Мацюпа глянул на своих спутников. Они посмотрели на него, потом все трое разом взглянули на незнакомца.
— Может, тут кто к теще на блины приехал, — сказал тот, гася в узковатых глазах усмешку, — тогда звиняйте, что обеспокоил. Я только по тайге… проводник. — Он повернулся к ним спиной и, неслышно ступая обутыми в мягкие ичиги кривоватыми и крепкими ногами, пошел к шумевшему на предрассветном ветерке лесочку. Тогда они, все трое, тоже вскочили и пошли за ним. Раздвигая руками росистые ветки, незнакомец вывел их в низинку, где паслись стреноженные кони. Расстегнув волосяные путы, проводник аккуратно повесил их на ближний куст, раздал всем поводья.
— Ну, по коням, что ли? — Его немолодое, тронутое оспой лицо стало на миг грустно проникновенным. — Дай бог благополучно начать и счастливо завершить. Чтобы кому в первый раз, да не в последний…
Петр Мацюпа вдруг ощутил сильное волнение, только сейчас осознав, какой им предстоит долгий и опасный путь. Прощай, родная сторона!
По унылой Северной Маньчжурии мчался поезд, тесные купе которого были до отказа забиты «спасающимися от большевистских зверств»
Из опущенного окна пахнуло угарным дымом, посыпались мелкие, как манна, крупинки угля, запорошили руки и книгу, которую читал лежавший на верхней полке тоненький русоволосый юноша в штатском. Он машинально закрыл окно и глянул вниз синевато-серыми, обметанными тенями из-за дурно проведенной ночи глазами.
Примостившие к откидному столику свои чемоданы и игравшие в преферанс офицеры шумно выразили неодобрение, но тут же успокоились, приняв его объяснения, и загалдели снова. Впрочем, они галдели всю ночь, в конце концов к этому можно было и привыкнуть. Подперев голову руками, юноша стал смотреть в окно. За тусклыми запылившимися стеклами мелькали — стяжавшие себе горькую славу — сопки Маньчжурии.
Пусты, голы и утомительно однообразны эти волнистые цепи, сплошь покрытые приземистым монгольским дубняком. Нищенски убоги стайки глинобитных фанзушек, лепящихся по берегам речек и озер. Чисты, будто причесаны гребенкой, четкие прямоугольники влажно поблескивающих, уже убранных рисовых и гаоляновых полей.
Разразившийся внизу скандал прервал его наблюдения. Свесив голову, юноша пытался сквозь облако папиросного дыма уяснить себе, что же там произошло. Однако разобраться в этом было совершенно невозможно: не то кто-то кого-то оскорбил, не то была передернута карта, а скорее всего имело место и то и другое.
Белокурый красавец в распахнутом на груди мундире стоял с трясущимися губами, сжимая в руке маленький, как игрушка, дамский браунинг. И опять было непонятно, хочет ли Он всадить пулю в кого-то из присутствующих или же намерен застрелиться сам.
Пожилой низенький и желтолицый, смахивающий на японца капитан удерживал его руку и примирительно твердил:
— Поручик Городецкий! Умоляю вас, поручик… Ей- богу, вам это просто почудилось, поручик…
— А ну вас к черту! — басовито сказал кто-то и ушел, сильно хлопнув дверью.
— Почудилось?! — повел плечами Городецкий. — Все может быть… Башка трещит. Двое суток не спал! — воскликнул он и сел, уткнув лицо в раскрытые ладони.
— Давайте кутить, господа, — предложил третий, сгребая карты и насмешливо поблескивая из-под густых бровей умными, широко расставленными глазами. Перехватив взгляд пассажирах верхней полки, он улыбнулся и жестом пригласил его спуститься вниз.
— Кутить так кутить! — обрадовался капитан, потирая свои короткопалые ручки, и потянул стоявший верхним желтый, довольно легковесный чемодан.
— Накурили, хоть топор вешай, — поморщился Городецкий и шагнул, пошатываясь, к двери. Распахнув ее, обернулся: — Я сейчас, — и исчез в проеме.
— Капитан Саханов, что вы думаете о Городецком? — спросил инициатор кутежа, шаря в кармане френча с погонами поручика, и, найдя перочинный нож, стал откупоривать плоскую жестянку сардин.
— Что я думаю о поручике Городецком? Эк, батенька, куда вы хватили! — Глаза капитана спрятались за набрякшими веками. Он противно захихикал. — Я, в данном случае, пас.