Заупокойная месса
Шрифт:
Только глаза ее еще глубже впивались в мое сердце. Что-то толкало встать и пойти за этим взглядом. И я чувствовал: если бы я встал, то он понес бы меня, как звезда, зажженная надо мною, через все моря и бури.
Я не знаю, долго ли мы так смотрели друг на друга. Я не знаю, было ли это наяву или во сне. Но вот свет потух в ее глазах, они закрылись, и лицо ее снова упало на подушку.
В толпе на пристани я потерял ее.
И я искал ее — о! как я искал ее! Никогда раньше я ее не видел, но
И с утра до поздней ночи я тщетно искал ее по всем улицам большого города. День за днем. В каждой женщине я надеялся узнать ее, мне казалось, что я вижу ее в каждом окне, как она следит за мной все с тем же жгучим вопросом во взоре, не приду ли я, не пойду ли за ней.
И я видел, как эти глаза становились большими и светлыми; видел, как они горели, словно раскаленные угли, видел, как они блестели, словно белый свет электрических ламп, и часто на ночном берегу я видел, как кружатся около этих глаз радужные кольца, какие видишь сквозь заиндевевшие стекла около газового пламени.
И чем дальше я искал, тем шире становились кольца лучей вокруг этих глаз, этих двух пылающих звезд. По всему небу распустились, как два гигантских цветка, два громадных огненных диска и дрожали в красном тумане у края земли, пока, наконец, два этих глаза, как два кровавых солнца, не исчезли в море — недостижимо…
Я шел в тяжелых грезах. Быть может, я исцелился бы, если бы мог убить эти глаза.
Я шел и думал о других глазах. Два человеческих глаза смотрели на меня с золотого блюда…
О, с каким наслаждением проколола их она, дочь царя, золотой, острой иглой! Высоко брызнули вверх две нити крови, глаза расширились в судороге страдания, вскрикнули и потухли. Безумно ликовала дочь царя, ибо теперь исчезли любовные чары.
Так я грезил, и шел, и искал.
И вот услыхал я на ночном берегу протяжный, вкрадчивый голос, полный влекущей загадки и заманчивых тайн. Звук его, казалось мне, не имел начала, но без конца струился в вечность и сливался сам с собою в кольце вечности.
Теперь лишь я понял!
Это был голос, который кровью сочился из глаз, которые я искал.
Это было море; оно впело тогда в мою душу свой взгляд. И этот голос, манивший теперь мое сердце вдаль, этот голос впел и в ее душу звездный взгляд: голос моря — взгляд в рай вечности…
Ибо этот рай поет лишь море!
Так началась моя святая любовь.
Никогда прежде я не видал его, хотя мое сердце часто грезило в пелене его туманов; теперь я знал, что с самого первоначала оно было со мной, кровь от моей крови, сущность моей сущности, мое дитя, моя сестра, моя невеста — море.
Ни один смертный не любил его так, как я его люблю. О, это чудо из чудес, Слово творения, ставшее морем.
Я люблю его, когда
Я люблю его в знойные полдни, когда солнце сыплет свою бриллиантовую пыль на подернутую легкой зыбью гладь воды, когда миллиарды и миллиарды миллиардов крошечных кристаллов перебегают в бешеном мелькании и ослепительными огоньками танцуют над великим материнским лоном.
Я люблю его, когда буря схватывает его в свои бешеные объятья, кидает к небу и разбивает о скалы, или выбрасывает на берег его вспененные волны, словно потоки лавы —
но больше всего люблю я его, когда час мрака, окутанный кровью и лазурью, приближается к его лону —
когда отголоски далекого звона легко, в тихой печали, как будто хлопья снега, падают в бездонные глуби —
когда воспоминания, с тихим шумом улетающих крыльев, ударяются о небо —
когда тоскливая печаль наплывает на душу, с таинственным шелестом опадающих листьев, сорванных ядом осени —
Тогда я люблю его больше всего, сижу на крутых обрывах скал и упиваюсь вечностью.
Вокруг вечно тихих, покрытых снегом гор, катит ночь в черные пропасти свое темное бремя.
На глубины моря бросают скалы мрачные тени, которые в глухой тишине стерегут могилы зашедших солнц.
Уже горит молчание вокруг горных ущелий, уже звезды плетут над водой свои первые грезы, уже море блестящей мглой врезается в края неба:
Забудь, сердце, забудь!
И из цветка вечности, что распустился на снегу величавых гор, струится над морем печальная песня.
Лазурная рука медленно, тихой молитвой, крадется по воде, дрожащими пальцами скользит по волнам, точно по зернам четок, и над темной глубиной раскидывает траурный флер, и я слышу священную музыку страдания:
Через сто лет все забудется!
И священное богослужение моря, свет, бьющий из его глубин и из чашечек звезд возвращающийся назад в глубины, песнь гор, что рыдает в печальном оцепенении моря, все это лишь один звук, один сон золотой, одно унылое счастье:
Все забыть!
И вот моя душа расправляет свои отягченные сном крылья, — от одного края неба до другого обнимает она море сонными руками, и сердце к сердцу отдыхаем мы оба, я и море.