Заупокойная месса

Пшибышевский Станислав Феликс

И, облаченный с неслыханной царской роскошью, сидел он долго на своем престоле, погрузив лицо в обе руки, и смотрел на дрожащих от ожиданья и надежды девушек, из которых каждая с бесконечным счастьем стала бы его рабыней.

Он смотрел на них и думал:

— Которая — она?

Как ему найти ее в этом море светлых, черных и рыжих голов?

Та ли это — чьи глаза сверкают, как ягоды белены, что растут у мусорных рвов?

Или та, из кротких глаз которой время от времени стрелой вырывается кровожадный взгляд укрощенного ягуара?

Или, может быть, эта — над челом

ее сверкает молния, которая рождает сердце и разливает по лицу бесконечное горе?

Та ли, руки которой висят, как вялые лилии, или та — держащая в своих соблазнительных руках похотливые грозди своего тела.

Или, может быть, девушка с мягкой гибкостью змеи, или та, поднявшаяся из цветка лотоса, или эта — поодаль, будто расцветшая из чаши звезд, рожденная от блеска луны.

Еще глубже он погрузил лицо в свои руки, еще с большей болью, потому что почувствовал, что не найдет ее — хаос расплывчатых, сливавшихся вместе форм, лиц, глаз печалил душу короля.

Он сошел со ступенек престола, и ряды девушек заколыхались, как только что распустившийся белый березовый бор при дуновении ветра.

Они склонили головы, как прекрасные колосья пшеницы в палящем зное полудня, когда внезапно по ним проносится горячая струя. Казалось, вся зала стонала в напряженном ожидании, сдержанном дыхании надежды.

Трижды он прошел вдоль рядов наипрекраснейших девушек своей земли, медленно, все медленнее и печальнее, взошел снова на свой престол, махнул рукой — и остался один.

В зале темнело. Король погрузился в свое отчаяние, уперся лицом в судорожно сжатые руки и глубоко задумался.

Тогда он вдруг почувствовал, как кто-то крадется вдоль колонн, которые поддерживали свод залы, — кто-то извивается во тьме, а позади него блеск чего-то светящегося, будто блеск нагого тела.

Король гордо приподнял голову — еще не один смертный не дерзал глядеть на него в горе его отчаяния.

Он хлопнул руками. —

Из невидимого источника света разлился по зале холодный металлический блеск — и в этой полутьме он увидел, как сирийский торговец рабами подполз к престолу, таща за собой нагую девушку. Руки ее обвивали кольца — золотые змеи вились вокруг ее ног — золотой пояс охватил ее бедра, а пряжкой его был цветок лотоса, украшенный драгоценными камнями.

Король удивленно смотрел на нее.

Он не видал лица ее — она закрывала его руками, он только видел ее стан, видел стройные, гибкие члены туберозы с двумя белыми звездами за лилиями ее рук.

Сдерживая дыхание, король глядел на роскошные чары этого девственного тела и дрожал как будто в предсмертном ужасе, боясь, что сон промелькнет — он видел, как она склонялась в обе стороны, будто в огне от ужаса и стыда; волосы ее, как горючий поток, струились над белыми лилиями ее тела — и вдруг она стала на колена и подняла глаза.

Она — это была она.

Обеими руками он схватился за престол и дрожа прошептал:

— Ты подарила мне цветы?

Она кивнула головой.

С горячим криком он протянул к ней обе руки — все исчезло…

Он потер себе лоб.

Ведь он не спал.

Да, действительно, но только для того, чтобы впасть в еще более

дикий и глубокий сон.

Теперь он маг, чрезвычайно великий и чрезвычайно могучий маг, слуга своего Господа и вместе с тем бог.

Да: — ipse philosophus, magus, Deus et omnia… [19]

19

Сам философ, маг, бог и прочее (лат.).

Три дня и три ночи он готовился для своего заклинания. Три дня и три ночи он читал в святых книгах, разбирал тайны рунических письмен, сломал семь печатей апокалипсической мудрости. Он запечатлел в своей памяти самые страшные формулы заклинания, которые должны были покорить его велению неведомые силы — три дня и три ночи он опьянялся ядовитыми парами варенных растений и корней, расцветающих в таинственную ночь на Ивана Купала, пока наконец он не почувствовал в себе силу ускорить рост растений, задержать течение ручья, сделать бесплодным чрево женщины и даже гром низвергнуть на землю.

И когда настал час великого чуда, он облекся в драгоценные ризы служения, некогда выполняемого его праотцом Самиаза, семь раз обвил волосы свои повязкой, взял в руки меч, начертал круг, написал на нем таинственные знаки, стал в нем против большого зеркала и сказал громким голосом:

— О, Астарта, Астарта!

Матерь любви, пожирающей мое сердце ядом тоски и желанья, разлившей по жилам моим огонь безумной муки — единственная матерь, вырывающая горестный стон погибших надежд и крики желанья из струн души моей, ужасная матерь, ты, бросающая меня на адское ложе тщетной борьбы, —

Смилуйся надо мною!

— О, Астарта, Астарта!

Ты, адская дочь лжи и обмана, колдующая по ночам моим перед глазами моими невыразимейшее очарованье и наслажденье, бросающая в дикие объятия членов моих женщину, которую я ищу и которая обвивает тело мое с криком сладострастия — страшная, жестокая матерь ада, сосущая из моей крови силу и жизнь, чтобы снова будить меня к новой муке и отчаянию, —

Смилуйся надо мною!

О, Астарта, Астарта!

Мать разврата, покровительница бесплодного чрева и бесплодных похотей — вложившая в мою душу жажду, которую ты и утоляешь, возжегшая в душе моей грезы не от мира сего, палящая огнем мозг, туманящая глаза мои безумием.

Смилуйся надо мною!

И в нечеловеческом напряжении воли — волосы его стали подыматься дыбом. Он весь дрожал, как будто каждая часть его тела жила сама по себе. Ему казалось, что он выходит из самого себя, будто он снова образуется там, вне своего тела, будто принимает формы нечто вытекающее из сильнейшего желанья его, из мучительнейшего томления его.

Треск грома, будто какая-то планета оторвалась от неба и ниспадает в бесконечное ничто — страшный вихрь бури, порвавший все цепи, адский хохот, вой, крик — неслись по его мозгу, и со страшным ужасом он вдруг видит вокруг зеркала туман, — туман кружится, блестит, принимает формы, начинает дышать, полон крови — живой.