Заупокойная месса

Пшибышевский Станислав Феликс

Поток молний тяжело хлынул в зале, молния с грохотом ударила в зеркало, крик — и на шею к нему в необузданной страстности бросилась та, которую он так долго искал, которую он так долго алкал и по воле которой он потерял свое блаженство…

О, безумная ночь ненасыщенных желаний.

Он испугался этих сновидений.

Он не мог узнать себя. Все связи в душе его ослабли, все нити порвались, ничто более не трогало его — он жил лишь в больных грезах своих и сжимал в руках ленту, которой были обвиты давно увядшие цветы.

Ему казалось, будто эта лента впитала в себя

частицу ее существа. Он чувствовал, что лента живет. Когда он гладил ее, ему казалось, будто рука его скользит по ее бархатистому телу — он целовал ее — и вдыхал аромат ее шелковистых волос. Когда он лентой обвивал свою грудь — ему чудилось, что ее члены обвились вокруг его тела…

Все жгучее нарастала в нем тоска и мука. Он терзался в бессильной борьбе. Та, которая подарила ему цветы, стала вампиром, высасывающим всю кровь из его жил. И снова он блуждал по пустым улицам и площадям, и когда наступали сумерки, он проникал в темные церкви. Как-то раз ему почудилось, будто мягкая, любящая, алчущая рука с томящей горячечностью коснулась его руки. Он блуждал между весенними деревьями в парке… Однажды он услышал позади себя шаги — ее шаги, — словно взмах беспокойных, готовых к полету, крыльев. Часами он стоял у окна, впиваясь глазами в мглу. И раз, один раз, ему почудилось, будто он видит два глаза — ее глаза, ищущие с горячей тоской его взгляда.

Но вот наконец:

Тяжело спадали сумерки. Меж темными ветвями деревьев кое-где пылало беспокойное кровавое пламя газовых фонарей, вокруг вздымался шум города и бесконечно грустное раздумье расстилалось над мрачными крышами деревьев. Вдруг он увидел ее там, где скрещивались две аллеи.

Он знал, что это она.

Те же глаза, которые она вожгла в тот вечер в его душу, то же лицо: только такое лицо могло озаряться блеском, изливающимся из этих глаз.

Он вздрогнул, остановился. И она стояла недвижно, испуганная и смущенная.

Их взгляды слились и молчали.

Он хотел сказать что-то, но не мог произнести ни единого слова; он дрожал всем телом. И она дрожала.

Вдруг она опустила глаза, простояла еще мгновение и шатаясь прошла мимо него.

Он очнулся.

Шел позади нее тихо и осторожно.

Он крался вдоль деревьев, изредка скрываясь за широкими стволами, — он боялся, что она пугливо обернется и станет прислушиваться: не преследует ли он ее.

Он видел, как тень ее при каждом фонаре удлинялась, затем снова становилась короче и совсем исчезала… О, оторвать лишь тень ее от земли, — думал он, — ее тень…

Вдруг он выпрямился с внезапным решением. Настичь ее, взять ее за руки, посмотреть ей в глаза долго — глубоко, до самого дна глубин, сжать ее руки в своих руках и спросить ее только об одном: — ты подарила мне цветы?

Но вот она обогнула угол и исчезла, прежде чем он успел выполнить свое решение.

Он долго глядел в темные ворота дома.

Одно мгновение ему казалось, будто она остановилась в темном проходе, прислонилась к стене, что она ждет его, зовет его своими глазами, — промелькнула белизна ее рук, зашуршал шелк ее платья, — но нет, он заблуждался.

И, смертельно усталый, он хотел вернуться домой.

Тяжелая, невыразимо тихая печаль расстилалась над его мозгом, разливалась в сердце его, всасывалась в самое тонкое разветвление его нервов.

Никогда

еще он не чувствовал так мучительно эту печаль.

Чудо свершилось.

Он любит ее.

И с испугом он спросил себя:

— Это — любовь?

Он опустился на скамью и глубоко задумался. И вдруг перед глазами души его пронесся горячий поток женских образов, — женщин, которых он знал, которых он прижимал к себе и в дикой фанфаре крови сливался с ними. Вот та, загадочная, таинственная с искрящимся блеском тяжелого шелка — судорожная, как пантера, готовая наброситься на свою жертву.

Или эта — со сладкими глазами голубки и грязным сердцем, кроткая, как газель, и жадная, как хищник.

Или другая, тело которой прохладно, как тело змеи или листья морской розы.

Эта — стройная и прекрасная, опьяненная своей красотой.

Может та, с формами божественного Эфеба, гибкая, подобно дамасскому клинку.

Всеми ими он обладал — но ни одной не любил.

Он уходил от них без грусти и не страдал, когда они покидали его, и если он оглядывался назад на жизненный путь свой, он не видал у краев его сломанного цветка — сломанная, завядшая ветка не говорила ему: здесь бушевала буря.

Это — любовь, — шептал он.

Час чуда настал.

Он быстро выкинул из мозга своего похотливые образы пламенных гетер и невинных голубок, с ненавистью смотрел он вслед исчезающим нагим телам, хаосу сладострастно кричащих ног и рук, замирающим, вздрагивающим оргиям пьяных чувств и с детским благоговением тихо шептал про себя:

Час чуда настал — час чуда.

Он погрузился в раздумье — бесконечно…

Да, он любил ее…

Любил ее, как он когда-то любил поток света, который разливался ночью над морем.

Он отчетливо видел гигантский гранитный маяк, в котором он жил долгое время, высоко на самой высшей вершине скалы.

Он ясно помнил странные формы скалы. Словно волна, стремящаяся ввысь, к небесам, окаменела вдруг в то мгновение, когда, покрытая брызгами и пеной, должна была распасться, чтобы броситься в бездну водяной пучины.

И на разметавшемся изодранном гребне окаменелой гривы коня ада высоко подымалась гранитная башня.

Часами он сидел там, наверху, у очага электрического света, смотрел на гигантские стеклянные призмы фонаря и на вечно новое световое чудо, там, внизу, на море.

Он видел маяк, точно клин, переливающийся через края в далекой от мира, тихой, темной пустыне вод, в лунно-светящие ночи.

Опьяненная светом рука ложилась с мягким блеском на лоно любимой женщины, расплывалась, скользила вверх и вниз, как блуждают молчаливые жаждущие уста на дрожащей груди любимой девушки.

Целые ночи он смотрел на эту бесконечно мягкую, нежную ласку, смотрел, как блуждает и скользит эта насыщенная светом, мечтательно-сонная рука.

И снова он видел, как свет ткал золотые нити в морщины воды. Доколе простирался взор — ничего, кроме золотой паутины тончайших кружев в неизмеримом богатстве и роскоши — золотая сеть расширялась и расширялась все более необозримыми кругами, и все новые и все более богатые нити перевивали и связывали кольца самыми искусными петлями, и казалось, будто маяк оживал, казалось, будто богиня — владычица моря, развернула над морем трен своего свадебного платья из золотых кружев.