Завещание барона Врангеля
Шрифт:
— Я человек военный и привык отвечать на то, о чем спрашивают.
— Ага! Значит, подпись под «вологодским» письмом сделана вами лично?
— Мной.
— Но почему по-старославянски? Разве за сорок с лишним лет жизни вы не выработали свою манеру подписывать документы?
— Это не относится к существу, — уклончиво ответил есаул.
— Как знать! — усомнился Прозоров, не настаивая, однако, на своем. — Яков Семенович, вы домогаетесь суда, который бы назначил лично император. Зачем? Вам мало генерал-адъютанта? Ведь следователь столь высокого ранга действует по указу государя!
— Господин полковник, мне ли не знать следователей! В шестнадцатом
— Вы полагаете, что следователей подкупили?
— Конечно!
— То есть атаман Матвеев окружил себя врагами отечества?
— Это ясно, как божий день! — воскликнул есаул вдохновенно. — Возможно, что атаман «слеп», но полковник Табунец, майоры Журавлев и Дубонос — эти виновны несомненно. Они потакали чиновным старшинам урезывать у рядовых казаков наиплодороднейшие земли. Я знаю об этом не по наслышке, потому как сам — сотенный есаул, сиречь погоняла и держиморда в курене. Порядки известные, господин полковник… Простые казаки не чета знатным. «Панство» жалует земли друг другу в потомственное владение безнадзорно. Барабаш — Бурсаку. Григорий Лях — Порохне. Сумич — Перекрест-Самарскому. Все одним миром мазаны! Даже его превосходительство генерал Власов, приятель уважаемого генерала Ермолова, с ними заодно. А вспомните, господин полковник, горские подвиги! Тысячи казаков были награждены государем Александром Павловичем серебряными медалями. Где те медали? Атаманами Котляревским и Бурсаком переплавлены в посуду и припрятаны по домам.
Прозоров понимал: есаул рассказывает о застарелых болячках. Атаманы Донского и Черноморского казачеств почти неподконтрольны верховной власти, хотя из Петербурга на юг направлялись командирами выдающиеся военачальники.
— Ну что ж, есаул, добро, если так! Но веры вашим словам немного, коли они не будут подтверждены свидетелями.
— Я уже говорил о своих условиях… Можно ли запросто подставлять людей, как подставил я себя!
Полковник был согласен с доводами арестанта. Но не в его силах было что-либо изменить. Прозоров знал: участь есаула решена едва ли не с той минуты, как в руках Николая оказалось его письмо, присланное из Вологды. И вряд ли миссия полковника повлияет на дальнейшую судьбу казака.
— Догадываетесь ли вы, Яков Семенович, зачем я здесь?
Есаул понимающе хмыкнул.
— Тайна государевой смерти многого стоит.
— Вы правы, Анцимирисов. Но не спекулируете ли вы сей тайной, чтобы обратить внимание его величества на беспорядки в Черномории?
Лицо есаула приняло странное выражение. Прозорову показалось, что в данный момент Анцимирисову было наплевать на дела в казачестве и даже на трагедию в Таганроге. В глазах у есаула было нечто более сокровенное, чем все тайны царского двора вместе взятые.
Заметив пристальный взгляд полковника, Анцимирисов ударил себя в грудь кулаком.
— Клянусь жизнью, я говорю правду!
— Не спешите, есаул. Есть вещи поважнее самой жизни! В самом деле, разве безумные проделки вовсе без причин? В порыве отчаяния человек может забыть все на свете. Ему выход нужен, расслабление… И вот случай избавиться от давления начальства, недругов и завистников, ростовщиков, болезней, плохой погоды. Один поступок порой меняет враз всю жизнь.
— Ошибаетесь, господин полковник. Я не испытываю отвращения к жизни. У меня четверо детей.
— Неужели? Однако
Анцимирисов сделался мрачнее тучи.
— Господин полковник, вы словно вьете вокруг меня паутину!
— Такова служба, — с откровенным простодушием ответил Прозоров. — Император ждет от вас подробнейших показаний о происшедшем в Таганроге. Запирательство ухудшит ваше положение.
— Я уже говорил, что предпочитаю следствию беседу с его величеством наедине.
— Это невозможно! Император тоже упрям. И подозрителен. Необъясненный донос, рассматривается им как ложный донос. Егерь, противу вас, повинен самую малость, но и он в крепости. Желаете убедиться? Не усугубляйте свою участь, есаул!
Анцимирисов сделал несколько шагов по комнате, похлопывая себя руками по плечам. В крепости было холодно.
— Господин полковник, почему вы не записываете наш разговор?
— Не беспокойтесь! О нем будет доложено императору.
— В таком случае, я — заложник вашей порядочности?
— Я на службе и принимал присягу.
— Ваш род известен?
— Да, я графского звания.
— Хорошо, господин полковник, я буду говорить.
— Меня интересуют только факты. Генерал Левашев чересчур очарован вами, но я готов согласиться с ним, коли вы перестанете делать из тайны молитву.
Прозоров вызвал караульного и велел подать есаулу шинель и горячего чаю. Отхлебывая из железной кружки кипяток, есаул начал свой рассказ.
— Это странная история… — Анцимирисов сделал паузу, освежая в памяти события годичной давности. — В то утро я зашел в помещение таганрогского карантина, к знакомому лекарю, что обучал меня, из любви к искусству, своему ремеслу. Лекаря на месте не оказалось, и я хотел было уйти восвояси, — но тут появился доктор — из тех, что занимались покойным императором. Он принял меня за одного из карантинных фельдшеров и приказал следовать за ним в дом градоначальника.
Прозоров внимательно слушал, не упуская из виду малозначимых, на первый взгляд, деталей.
— По какому случаю зашли вы к лекарю?
— У меня разболелась старая рана.
— Вы воевали?
— Да. В отряде графа Милорадовича.
— А точнее?
— В четвертом пехотном полку генерал-лейтенанта Остерман-Толстого.
— Положим, вы правы. Но в справке о вас сказано «в сражениях не был».
— Я воевал партизаном. Об этом знает бывший адъютант Толстого, барон Остен-Сакен.
— Сей генерал теперь далеко от Петербурга: воюет с персами в Нахичевани. Впрочем, это не суть важно. Продолжайте.
— После бальзамирования в офицерской казарме была пирушка. Фармаковский — тот доктор, что принял меня за фельдшера — хватил лишнего и проболтался, что первоначально, при вскрытии, печень императора была не та, что при бальзамировании. Получалось, что в этот промежуток времени кто-то поменял органы? Нет, подумал я, легче было поменять сосуды. Ночью я проник во дворец и стал искать… Так и есть — в двух разных местах подвала я нашел серебряные кубки. Прихватив их, я поспешил к лекарю, о котором рассказывал давеча. Исследовав содержимое сосудов, лекарь признал в одном из них наличие отравленной печени. Он не смог определить яд… Но ведь в посмертном акте докторов об этом нет ни слова! Когда поднялся шум и на ноги была поставлена вся полиция, я так же скрытно вернул один из сосудов на место. А второй — «истинный» — оставил на хранение у лекаря. Я заклинал его сохранить кубок и поспешил в Петербург, но меня схватили…