Завещание Холкрофта

Ладлэм Роберт

Кесслер дотронулся до его локтя:

– Обо мне не беспокойтесь. Вы, друг мой, слишком возбуждены и измучены. Видимо, с вами приключились ужасные вещи.

Холкрофт сделал несколько глотков виски, пытаясь унять боль в паху и в затылке.

– Лгать не буду. Так оно и было. Но мне не хотелось бы начинать с этого. Веселого мало.

Кесслер убрал руку с его локтя:

– Позвольте сказать вам кое-что. Я знаком с вами менее пяти минут, но мне не кажется, что веселость сейчас уместна. Для меня очевидно, что вы человек очень разумный и искренний. Понятно и то, что

вы утомлены от перенапряжения. Почему бы вам просто не рассказать обо всем с самого начала, не заботясь о том, как это на меня подействует?

– Хорошо, – согласился Холкрофт и, положив руки на стол, стиснул стакан в ладонях. – Тогда я начну с вопроса. Доводилось ли вам прежде слышать о фон Тибольте и… Клаузене?

Кесслер удивленно взглянул на Ноэля.

– Да, – ответил он, помедлив мгновение. – Это было много лет назад, я тогда был ребенком, но слышать о них, конечно же, слышал. Клаузен и фон Тибольт… Это друзья моего отца. Мне было лет десять-одиннадцать, если мне не изменяет память. Они часто приходили к нам в гости в конце войны. Клаузена я помню. По крайней мере, мне так кажется. Он был высокого роста и обладал невероятно притягательной силой.

– Расскажите мне о нем подробнее.

– Ну, я мало что помню.

– Все, что помните! Прошу вас!

– Как бы выразиться поточнее… Понимаете, Клаузен овладевал аудиторией, не прилагая к этому никаких усилий. Когда он начинал говорить, все превращались в слушателей, хотя я не припомню, чтобы он при этом повышал голос. Мне кажется, что Клаузен был добрый, участливый, но вместе с тем и очень волевой человек. Однажды я подумал – причем, заметьте, это были мысли ребенка, – что он очень страдает, живет с какой-то болью…

К нему воззвал страдающий человек.

– Какой болью? – спросил Холкрофт.

– Понятия не имею. Это всего лишь детское впечатление. Нужно было видеть его глаза, чтобы вы поняли. На кого бы он ни смотрел – молодого ли, старого, на важную персону или наоборот, – взгляд его полностью концентрировался на собеседнике. Я это помню. Редкая для тех времен черта характера. Между прочим, облик Клаузена сохранился в моей памяти четче, чем лицо отца; я уж не говорю о фон Тибольте – этого я почти не помню… А почему вас так интересует Клаузен?

– Он мой отец.

Кесслер разинул рот от удивления.

– Вы? – прошептал он. – Сын Клаузена?

Ноэль кивнул:

– Клаузен – мой родной отец. Хотя отцом я называл другого.

– Значит, вашу мать зовут… – Кесслер замялся.

– Альтина Клаузен. Слышали что-нибудь о ней?

– Имя ее никогда не произносили. И ни разу не упоминали про нее в присутствии Клаузена. Ни разу! И вообще говорили о ней только шепотом. Женщина, которая бросила великого человека и бежала из фатерланда с американским врагом… Вы! Вы тот ребенок, которого она отняла у Клаузена!

– Взяла с собой, спасла от него – так это звучит в ее интерпретации.

– Она еще жива?

– Живее не бывает.

– Невероятно… –

покачал головой Кесслер. – Столько лет минуло, а я, оказывается, так ясно помню его. Он был выдающейся личностью.

– Они все были выдающиеся.

– Кто?

– Вся троица. Клаузен, фон Тибольт и Кесслер. Скажите, вам известно, как умер ваш отец?

– Он покончил с собой. Тогда в этом не было ничего необычного. После крушения рейха многие кончали самоубийством. Для большинства это был наиболее безболезненный выход.

– А для кого-то – единственный.

– Нюрнберг?

– Нет, Женева. Они спасали Женеву.

– Я вас не понимаю.

– Скоро поймете. – Холкрофт открыл кейс, вынул из него скрепленные листы бумаги и передал их Кесслеру. – В Женеве есть один банк, в котором хранятся огромные деньги, предназначенные для неких специфических целей. Они могут быть сняты со счета только по единогласному решению трех человек.

И Ноэль в очередной раз поведал о грандиозной афере, которую провернули тридцать лет назад. Но от Кесслера он не стал ничего утаивать. Он не опустил, как это было при встрече с Гретхен, кое-какие специфические факты; не перескакивал через некоторые этапы, как во время разговора с Хелден. Кесслеру он рассказал все:

– …средства были выкачаны из оккупированных стран, выручены от продажи произведений искусства и драгоценностей, награбленных в музеях. Опустошили казну вермахта, миллионные суммы украли у министерства вооружений и у… – забыл название, но оно есть в этом письме – …в общем, у индустриального концерна. Затем все деньги при посредничестве некоего Манфреди были помещены в швейцарский банк в Женеве.

– Манфреди? Мне знакомо это имя.

– Ничего удивительного, – кивнул Холкрофт. – Хотя я не думаю, что его имя упоминалось слишком часто. Где вы услышали о нем?

– Не знаю. Кажется, это было после войны…

– От матери?

– Не думаю. Она умерла в июле сорок пятого, а до этого очень долго пролежала в госпитале. Нет, я услышал о Манфреди от кого-то другого… Не помню от кого.

– А где вы жили после того, как стали круглым сиротой?

– Нас с братом приютил дядя, брат матери. Нам очень повезло, так как дядя был уже стар и не представлял интереса для нацистов. Поэтому и оккупационные власти союзников отнеслись к нему благосклонно… Но продолжайте, пожалуйста.

Ноэль вернулся к своему рассказу.

Он детально изложил предъявленные ему советом директоров «Ла Гран банк де Женев» требования, которые он должен был выполнить для подтверждения своих полномочий. Что и подвигло его на поиски Гретхен Бомонт. Он рассказал Кесслеру о загадочном бегстве фон Тибольтов в Рио-де-Жанейро, о рождении там Хелден, об убийстве матери семейства и о возвращении Тибольтов в Европу.

– Они сменили фамилию и последние пять лет живут в Англии под именем Теннисонов. Иоганн фон Тибольт стал Джоном Теннисоном и работает репортером в «Гардиан». Гретхен вышла замуж за некоего Бомонта, а Хелден несколько месяцев назад перебралась в Париж. С братом я не встречался, но… подружился с Хелден. Она замечательная девушка.