Завещаю вам жизнь.
Шрифт:
— Но вы не можете ей верить! — вскинул искаженное лицо Топпенау. — Ведь она лжет!
— Я не могу доказать ее лживость!
– резко сказал Хабекер. — Доказать ее ложь может только один человек вы. Но вы отказываетесь помочь следствию!.. Тем хуже для вас.
— Но как? Как убедить вас, что я не виноват?! Какие факты...
— Отвечайте на вопросы искренне и правдиво. Больше ничего.
— Я отвечаю искренне!
— Ложь!
– повысил голос Хабекер вы прикрывали Штраух и Больца!
— Но в чем?
Заявили вы, что познакомились со
Ну Да,„
— Неправда! Сотрудники польского посольства утверждают, что вы были знакомы раньше!
Вас видели разговаривающим со Штраух на приемах в посольстве иностранных журналистов!
— На приемах?.. Но... Я не знаю... Может быть, я разговаривал, но... Я со многими разговаривал!
— В посольстве не допускаются первые встречные! Инга Штраух была не простой журналисткой! Она ведала вопросами культуры и воспитания в женском отделе национал-социалистской партии в Польше! Кроме того, она яркая женщина! И вы хотите уверить меня, что не знали своей собеседницы?! Вы ведете себя как мальчишка!.. Когда вы познакомились со Штраух?! Говорите!
Фон Топпенау поник.
В доводах следователя присутствовала неопровержимая логика. Кроме того, он располагал, оказывается, показаниями сотрудников польского посольства. Отрицать очевидное было бессмысленно и опасно. А может быть, и не нужно? Может быть, частичные признания помогут доказать вздорность поклепов, возводимых Штраух и вырванных у ней под пытками?
— Собственно... — пробормотал фон Топпенау. — Господин следователь, поймите меня... Да, да! Я был знаком со Штраух еще в Польше! Да! Был!
— В каком году вы познакомились?!
— В тридцать... в тридцать...
— Не лгать!
— Нет, нет! Но я вспоминаю... Первый раз... Это нельзя назвать знакомством. Просто я случайно увидел ее с Больцем в ресторане... Они обедали...
— Год!
— Это было в середине тридцать пятого... В августе. Да, совершенно верно, в августе.
— А когда вы познакомились близко?
— Я бы не сказал — близко... В тридцать седьмом году Штраух появилась в посольстве, и меня ей представили.
— Больц?
— Нет, нет! Верьте, господин следователь, нет! Кто-то другой. Право, я не помню, кто.
— Больц присутствовал на этом приеме?
— Да.
— Вы хорошо знали Больца и знали, что Больц знаком со Штраух. Почему же вы обратились с просьбой представить вас Штраух не к нему?
— Я обратился, но... Видите ли, Больц сказал, что почти незнаком с этой женщиной.
— Незнаком?
— Да.
— Вас это не удивило?
— Конечно, удивило. Я даже напомнил Больцу обед в ресторане. Он ответил, что я ошибаюсь.
— И вы поверили?
— Как вам сказать?.. Пожалуй, нет. Но ведь у каждого мужчины могут быть свои тайны...
— Пожалуй, — признал Хабекер, которого вполне устраивали заискивающие нотки в голосе графа.
– Тайны могут быть. Значит, вы подозревали интимную связь Больца и Штраух?
Топпенау улыбнулся зябкой улыбкой.
—
— Понял! сказал Хабекер. Почему вы не признавались в знакомстве со Штраух с самою начала?
— Я... Я был ошеломлен... Я был испуган? бормотал граф.
— Чем? Арестом Штраух?
— Да, господин следователь! Чем же еще.
— А почему вас испугал ее арест?
— Но... Она была моим секретарем. На работу Штраух принял я...
— Если ваша совесть чиста, вам нечего было бояться!
— Да, конечно, и тем не менее... Я вообще боялся этой женщины!
— Боялись Штраух? Почему?.. Отвечайте, почему!
— Господин следователь, поверьте!.. Штраух была любовницей Больца. А Больц оказался нежелательным лицом... Вы же знаете!.. Штраух намекала, что Больц неоднократно говорил обо мне. Конечно, он не мог сказать ничего плохого!.. Однако факт остается фактом: Больцу очень долго доверяли. Я действительно бывал с ним откровенен... А потом, в тридцать девятом, выяснилось, что он исчез... Я боялся, господин следователь, как бы Штраух не проговорилась о прошлом. Только поэтому и на работу ее устроил!
Хабекер не отводил змеиного взгляда.
— Вы запутались, Топпенау! — зловеще сказал он, незаметно для графа нажимая кнопку звонка. — Вы плохо выучили свою роль! Но наговорили вы достаточно... И теперь скажете все до конца!
Топпенау услышал, что дверь отворяют. Услышал шаги нескольких человек. Он не решался оглянуться. Вошедшие остановились за спиной графа. Хабекер кивнул.
— Что вы хотите делать? — закричал Топпенау. — Я не позволю! Я все сказал!..
Через два часа граф фон Топпенау очнулся на цементном полу подвала полицей-президиума. Он смутно понимал, что валяется здесь голый, отданный во власть профессиональных палачей, совершенно беспомощный.
Сознание униженности, отчаяние исторгли у графа первый стон.
Но застонав, он шевельнулся, и острая боль опять помутила сознание.
Предметы расплылись, все стало серым.
Однако ненадолго.
Открыв глаза, он увидел, как ил бесформенной серой массы, помещенной прямо перед лицом, вырисовываются какие-то красные, плоские сочленения.
Когда Топпенау понял, что это его собственные, раздавленные каблуками сапог пальцы, его вырвало.
— Поднять! — различил он знакомый скрипучий голос.
Какие-то люди посадили графа на скользкую деревянную скамью.
Чья-то рука, вцепившись в волосы, задрала его го лову.
— С какого года ты работаешь на Больца?.. Кто радист Штраух?.. Какой у вас шифр?
– раздалось рядом.
Граф открыл помутившиеся от слез и страдания глаза.
— Ничего... — выговорил он.
Пытки страшили.
Но еще страшней было признаться.
Признание означало смерть!
— Ванну! — услышал фон Топпенау. — Он заговорит!
Графа фон Топпенау доставили в кабинет, вернее, притащили под мышки двое эсэсовцев.