Завет воды
Шрифт:
Джоппан — старательный, смышленый и благодарный ученик. Наказание не изменило его задорный лихой нрав. Но она видит, как мальчику хотелось бы сидеть в классе рядом с товарищами. И для ее сына, и для Джоппана наступит день, когда учеба закончится и им придется столкнуться лицом к лицу с этим миром и его лукавым двуличием.
глава 27
Наверху лучше
Прошло шесть лет, как Филипос под руководством канияна вывел свои первые буквы, но ему все еще не удается овладеть более существенным для себя умением — плаванием.
Когда Филипос пошел в начальную школу, Джоппан поступил туда вместе с ним. Самуэль не одобрял затею, но не мог возразить Большой Аммачи. К чему сыну пулайана буквы? Но однажды, уже после третьего класса, Джоппан как-то раз увидел баржу, дрейфующую в новом канале возле Парамбиля. Она накренилась и черпала бортом воду. Лодочник был в стельку пьян. Джоппан каким-то образом умудрился выровнять посудину, а потом в одиночку провел до реки, а оттуда до причала перед складом владельца, Икбала. Благодарный хозяин предложил Джоппану постоянную работу, и тот согласился. Большая Аммачи так злилась на Самуэля, как будто это он был во всем виноват! Но работа хорошая. Хотя Самуэль все равно предпочел бы, чтобы мальчик занимался хозяйством Парамбиля. Когда придет час Самуэля, Джоппан стал бы его наследником. Разве это не естественный порядок вещей?
— Как думаешь, Самуэль, в этом году я научусь? — спрашивает Филипос, когда они вдвоем идут к реке; девятилетний мальчуган машет руками в воздухе, повторяя новые движения, которые, он убежден, помогут держаться на воде.
Самуэль не отвечает, поспешая за «маленьким тамб’раном», как некогда он торопливо семенил, чтобы не отставать от отца мальчика.
На причале два лодочника считают мух. У одного парня передние резцы торчат, как нос его каноэ, а верхняя губа едва прикрывает их. Вид Филипоса, стягивающего с себя рубашку, пробуждает парней от летаргии.
— Адада! [134] Смотри-ка, кто пришел! — лениво тянет зубастый, движения его томны, как медленное течение реки. — Великий пловец!
Филипос их не слышит. Зажав нос и широко распахнув глаза, он делает глубокий вдох и прыгает в воду. Это он уже освоил: с полными легкими он всегда всплывет, хотя пробует только на мелководье. И он действительно всплывает, мокрые блестящие волосы закрывают глаза будто темной тканью. А теперь руки дико колотят по воде — это и есть его попытка «плавать».
134
Ой-ой-ой! (малаялам)
— Открой глаза! — орет Самуэль, потому что за долгие годы он понял, что эта бестолковая суета с водой у тамб’рана только хуже, когда глаза закрыты.
Но мальчик его не слышит.
Джоппан считает, что Филипос глуховат, но Самуэль уверен, что маленький тамб’ран, в отличие от большого, слышит только то, что хочет слышать.
— Здесь мелко, мууни, — окликает зубастый лодочник. — Просто встань на ноги!
Неистово бултыхаясь,
Лодочники хлопают в ладоши, Филипос радуется. Несмотря на то что глазные яблоки у него навыкате и смотрят в разные стороны, он победно ухмыляется, прерывая ликование, чтобы срыгнуть и выплюнуть грязь, которую зачерпнул со дна реки.
— Я, кажется, почти половину проплыл, да ведь? — радостно булькает он.
— Оох, аах, да больше половины! — поддакивает зубастый. А второй лодочник хохочет так заливисто, что даже теряет свою бииди.
Филипос сникает. Самуэль ведет его домой, крикнув напоследок через плечо:
— И зачем вам, олухи, весла, могли бы грести своими длинными языками!
Он озабоченно поглядывает на непривычно притихшего мальчика. Тот вообще-то не унаследовал отцовской молчаливости. Неужто маленький тамб’ран обескуражен?
— Я что-то делаю неправильно, Самуэль.
— Неправильно ты делаешь то, что лезешь в воду, мууни, — строго выговаривает Самуэль. Он будет суров и тверд, даже если сама Большая Аммачи не желает говорить напрямую. — Твой отец не любит плавать. Ты его хоть раз видел возле воды? Вот и ты будь таким же.
Самуэль, не сознавая, говорит о тамб’ране, как будто тот прямо сейчас работает в поле неподалеку. В конце концов следы жизни его хозяина повсюду и постоянно напоминают о нем: мостки, кирка, плуг, валы и канавы, которые они копали вместе, каждое поле, которое они вспахали, каждое дерево… Ну разве это не значит, что тамб’ран рядом?
Филипос отбегает в сторонку погонять плетеный мяч. Самуэль идет в кухню.
— На этот раз он сумел проплыть дальше? — интересуется Большая Аммачи.
— Дальше в ил. Он зарылся головой в дно, как каримеен [135] . Я выковыривал грязь у него из ушей и из носа.
135
Цейлонский этроплюс, небольшая рыба, покрытая черной чешуей, своеобразный «рыбный символ» Кералы.
Большая Аммачи только вздыхает.
— Представляешь, как мне тяжко отпускать его на реку?
— Так запрети ему!
— Не могу. Муж заставил меня дать слово. Могу лишь убеждать его сдержать клятву и не ходить туда в одиночку.
Филипос сидит с мячиком в тени старой кокосовой пальмы, рассеянно ковыряя палочкой заброшенный муравейник. Малыш хмур и печален. Мать садится рядом, ерошит его волосы.
— Может, мне лучше попробовать взобраться наверх, — задумчиво говорит он, указывая на верхушку дерева. — Вместо…
Да почему же мужчинам вечно надо лезть ввысь или вглубь, превращаться в птицу или рыбу? Почему нельзя просто оставаться на земле?
Сын смотрит так пристально, что она вздрагивает.
Он думает, у меня есть все ответы. Что я могу защитить его от разочарований этой жизни.
— Наверх лучше, — вздыхает она.
Помолчав, мальчик продолжает:
— Ты знала, что мой отец забирался на это дерево всего за неделю до смерти? Самуэль говорит, он срезал кучу молодых орехов и в тот день все смогли напиться! — Голос вновь оживляется, как иссохший кустарник, распустившийся после дождя.