Зависть богов, или Последнее танго в Москве
Шрифт:
Здесь подвох, подвох… Все советские страхи, о которых Соня и не ведала, над которыми сама бы посмеялась, не случись этого с нею теперь, все они жили в ее бедной душе.
— Хорошо, допустим. — Вцепившись в перила, Соня смотрела на Вадима. Умное желчное лицо. Еврей. Ну и что с того, что еврей? Она же не антисемитка, у нее лучший друг — Фридрих. А, так ведь это Фридрих ее сюда привел. Сговорились… Бред! — Хорошо. Допустим, я знаю Андре. Мы сегодня познакомились. Но как он… Как он узнал, что я здесь, в Останкине? Как вы меня нашли?
—
— Я вам не верю, — объявила Соня. В голове у нее все смешалось — страх и радость, смутный страх и неистовая, растущая с каждой секундой радость: он здесь! Он в Москве! Он ее ищет. Он назначил ей встречу.
Но Соня упрямо повторила:
— Я вам не верю. Это шантаж. Мне что, милицию вызвать?
— Тогда уж сразу гэбэшников, — усмехнулся Вадим, брезгливо кривя полные бледные губы. — Возьмите, я тут все записал на всякий случай. — Он вынул из кармана пиджака вчетверо сложенный листок бумаги и вложил в Сонину руку. — Между прочим, улика против меня, — едко добавил он. — Вещдок. Знал бы, что вы такая законопослушная, левой рукой написал бы.
И он сбежал вниз по лестнице, больше не сказав ей ни слова, даже не попрощавшись.
Соня развернула листок. Мелким аккуратным мужским почерком, ни запятых, ни точек, как в телеграмме: «Завтра три часа дня Главпочтамт у главного входа».
16 августа 1983 года
Глухой ровный гул. Соня в самолете. Куда она летит? Где Сережа, Сашка?
Она летит одна. Куда? Зачем?
Рядом с ней, в соседнем кресле, сидит незнакомый мужчина. Глаза его закрыты, он спит и ровно дышит во сне. У него азиатское, скуластое маленькое лицо, тонкие губы плотно сжаты. На коленях лежит газета, это «Санди телеграф», Соня знает.
— Это за первое число? — спрашивает она и тянет руку к газете. — Вы позволите?
Почему она ведет себя так бесцеремонно? Зачем задает ему этот вопрос, он же не слышит ее, он спит.
— Да, конечно, — отвечает он, не открывая глаз. — Но вы не успеете. Мы падаем.
— Мы падаем?
— Да, — повторяет он без выражения, на одной ноте, по-прежнему не открывая глаз. Видно, как дрожат его желтоватые тонкие веки. — Мы падаем. Падаем. Да.
Соня проснулась и резко села на постели. Рубашка — хоть выжимай. Балконная дверь открыта настежь, комната залита солнцем. Полдень. Знойное марево.
Возле кровати стоял Сашка, встревоженно уставясь на
— Мать, ты здорова? Ты даже не стонала… Ты как-то вскрикнула жутко. Все в порядке, да?
— Выйди, — коротко велела Соня.
Сашка вышел, и она вскочила с постели. Скорее под душ! Черт, вода же холодная, горячую отключили. Ничего, ничего, вот пусть тебя холодным душем окатит, ледяной водицей обожжет.
Двенадцать часов дня. В три часа он будет ждать Соню у Главпочтамта. Это рядом, на Кирова, пятнадцать минут ходьбы.
Она никуда не пойдет. Разумеется, не пойдет.
Сашка сидел на кухне и терзал тупыми ножницами треугольный бумажный пакет, пытаясь открыть сливки.
— Ты ел? — спросила Соня, войдя. — Дай я открою. У тебя репетитор во сколько?
— В четыре. — Сашка посмотрел на нее с любопытством. — Мать, ты халат наизнанку надела.
Соня поставила разогреваться котлеты, стараясь не смотреть на часы. Сколько всюду часов! Сережа любит, понавешал везде, справа — дурацкие, с пошлейшей кукушкой, безъязыкой дурындой, всегда некстати, невпопад с оглушительным треском выскакивающей из своего логова.
Половина первого. Слева еще одни часы, под гжель, Сережа обожает гжель…
Двенадцать тридцать две. Соня никуда не пойдет, ни к какому Главпочтамту.
Она сняла сковородку с огня и отрывисто произнесла:
— Сам положи.
— Ты куда-то едешь? — крикнул Сашка ей в спину.
— Нет. — Соня уже стояла в комнате у раскрытого платяного шкафа и трясущимися руками перебирала свои тряпки.
Она только попросит этого Андре, чтобы он оставил ее в покое. Нет, не попросит — прикажет. Чтобы больше никогда… Все это не имеет смысла. И зачем вмешивать чужих людей? Какой-то Вадим, ядовитый, недобрый, себе на уме…
Можно надеть вот эту юбку. И эту блузку… Но еще два часа в запасе, даже больше.
Как хорошо, что Сережи нет дома! И вчера, когда Соня добралась до дома в половине одиннадцатого ночи, муж уже спал. Он устал. Он много выпил.
Французы. Французик из Бордо. Куда она собралась?! Она ополоумела. Ей сорок три года. Она замужем.
— Как котлеты?
Соня вернулась на кухню, уже переодевшись: светлая юбка, светлая блузка, новые лодочки, купленные у Ирки по случаю.
Сашка поперхнулся чаем:
— Ты чего вырядилась? Ты же никуда не собиралась вроде бы. Ты куда?
— Я никуда. — Соня надела фартук, крепко-накрепко затянув завязки узлом. — Я сейчас буду суп варить. Борщ. Тебе во сколько к репетитору?
— Ты уже спрашивала. — Сашка смотрел на нее сострадательно, как на больную. — Какой еще борщ? Когда ты борщ-то варила? И свеклы у нас нет.
— А зачем нам свекла? — тупо спросила Соня, глядя на часы с полоумной кукушкой. Соня сама теперь была вроде этой кукушки с испорченным механизмом: все невпопад, все некстати. Но время кукушка показывала верно. Без пяти час. — Свекла зачем?