Зависть богов, или Последнее танго в Москве
Шрифт:
— Я прошу тебя только об одном. — Отец наконец повернулся к Соне. — Только об одном прошу. Сохрани семью. Помни о… — И голос его сорвался, твердый, властный, командный, «бронетанковый» отцовский голос дал слабину, дрогнул. — Помни о Сашке. Это приказ.
Через заповедный двор Котельнической высотки Соня промчалась вихрем, будто в спину ее толкала неведомая сила. Да ведомо, ведомо какая: выхватить ключ из руки Наташиной сестрицы, хозяйки сдаваемой квартиры, выпалить: «Деньги завтра! Спасибо, спасибо…
Ведома нам эта сила. Это сила желания. Сжать ключ в ладони, помахать им обеим рукой. Выучить адрес в мгновение ока, затвердить крепко-накрепко. Нырнуть в телефонную будку: «Вадим, он звонил? Еще позвонит? Замечательно. Вот наш адрес. Записал? Скажи ему, что я через час буду там. Нет, через сорок минут. Через сорок!..»
Ведома нам эта сила. Девятый микрорайон. Девятый вал. Прозрачная, пенная, отвесно падающая вниз, стремительно, легко взмывающая вверх волна нетерпения. «Быстрее, быстрее, пожалуйста! Мы можем ехать быстрее?» «На пожар, что ли?» — буркнет таксист.
На пожар. Вот именно. Но сначала нужно получить ключ.
И Соня вошла в лифт, нажала кнопку нужного ей этажа. Теперь высоко-высоко, в поднебесье. Последний раз она была здесь десять дней назад.
Да быть этого не может! Вечность назад, вечность!
Десять дней назад она была другая. Другая женщина. Усталая, скучная, сонная. А теперь она летит над землей, и если она сошла с ума, то, значит, она сошла с ума, и если она грешна, — что ж, значит, она грешна.
Она потом за все заплатит.
Соня вышла из лифта. На площадке у электрощитка возились два милиционера. Пожилой мужчина и женщина в кухонном переднике стояли чуть ниже, на ступенях лестницы.
— Что здесь происходит? — спросила Соня у женщины.
— Электричество отключают, — охотно пояснила та, глядя на плотные спины служителей правопорядка. — Сейчас свет вырубят, тогда кассета… кассета, правильно, Степаныч?..
— Тише говори! — шикнул на нее мужчина.
— …кассета в этой штуковине застрянет. В видеотеле… Видеотелевизоре, — с усилием выговорила женщина, споткнувшись на незнакомом мудреном слове. — Кассета застрянет, они уже не отвертятся. Их с поличным возьмут.
— Кого?
Но Соня поняла, кого и зачем, прежде чем ей успели ответить. Игорь, Наташа. «Последнее танго в Париже», запретное, подсудное кино.
— Пустите меня! — Она оттолкнула в сторону женщину в переднике. — Дайте пройти!
А что она, Соня, может сделать? Чему помешать? Бред какой! За кассету! Быть не может, не тридцать седьмой…
— Ку-уда? — Пожилой мужчина преградил Соне дорогу.
— Пусти! — Соня попыталась обойти его справа.
— Понятые! — крикнул один из милиционеров, стуча кулаком в дверь Старицких. — За мной!
Соня поднырнула под рукой пожилого мужчины и ринулась к дверям Старицких. А что она может сделать? Ничего. Как в страшном сне. Человека берут за то, что он вставил
— В чем дело? — растерянный Игорь стоял на пороге своей квартиры, близоруко щурясь, поправляя пальцем очки, сползшие на нос. — У нас свет погас… Соня, привет. Это кто? Это к нам?
Милиционеры молча втолкнули его в квартиру и вошли следом.
— Ой, страшно! — ликующе прошептала понятая, бочком вползая в чужой коридор и зачем-то развязывая тесемки фартука.
Как в страшном сне. За кино, за «Последнее танго»! Товарищ Андропов борется за дисциплину. Товарищ Андропов радеет за чистоту наших помыслов.
Тогда и Соню берите. Сажайте Соню. Как там, у классика… «Кто изменяет мужу — тот изменяет Родине»? Вот, Соня изменяет мужу. С иностранцем. Дважды преступница.
Что за чушь лезет в голову?
Она все еще стояла на опустевшей лестничной площадке, прижав ладони к щекам.
Соседская дверь, скрипнув, приоткрылась на полпальца. Соня обернулась. Какая-то старуха, не снимая дверной цепочки, следила в щель за происходящим. Соседка! Ну да, та, которая подслушивает. Та, которая стучит.
— Это вы? — гневно воскликнула Соня. — Ваша работа?
Старуха быстро захлопнула дверь.
Соня влетела в квартиру Старицких. В полумраке коридора толклись понятые.
— А вы им кто? — спросила понятая. В левой руке она сжимала скомканный фартук, а правую, по локоть испачканную мукой, поднесла к лицу, понюхала. — Рыбой пахнет. Я рыбу жарила. Где бы помыть? Протокол же подписывать…
Соню почти мутило. Бред нашей жизни. Старуха-стукачка, понятые, менты, топочущие там, в комнате, где бедная Наташа вопрошает чужим, звенящим от волнения голосом:
— А в чем, собственно, дело? Что происходит, товарищи?
Соня вошла в комнату. Милиционеры расхаживали вокруг видюшника, оглядывая его хозяйским зорким оком, деловито нажимая на кнопки, бормоча:
— А где перемотка? А это что? Цвет? Звук?
Сейчас конфискуют на законном основании. Потом поставят у себя в околотке, будут смотреть. Не Бертолуччи элитарного, высоколобого — дешевое порно, тоже конфискованное на законном основании у какого-нибудь Игоря номер два.
— Гаврюков, врубай свет! — крикнул один из милиционеров и уставился на Игоря. — Вы хозяин квартиры? Документы ваши.
Игорь сидел у стола, держась изо всех сил — нога на ногу, дымящаяся сигарета зажата между пальцами.
— «Мальборо» курим? — язвительно, недобро спросил милиционер, нарочно коверкая название, сместив ударение на о.
— А что? — спросил Игорь с отчаянным вызовом. — Это тоже криминал? Что, и на «Мальборо» статью завели в УК?
— Помолчи, — прошипела Наташа. — Не нарывайся!
Она схватила со стола распечатанную красно-белую пачку из цековского буфета, протянула сигареты милиционеру, как можно радушнее, как можно естественнее улыбаясь. Бедная Наташа! Губы дрожат, улыбка вышла жалкой, искательной.