Зависть богов, или Последнее танго в Москве
Шрифт:
Он молча покачал головой, пряча глаза. Дети стояли рядом.
— Федя… — Соня понизила голос. — Я ведь тоже… Феденька, у меня ведь тоже…
— Пусти. — Фридрих высвободил руки. Поднял с земли чемоданы и снова рванулся вперед.
Эта узбекская змея со своим провожатым уже почти рядом. Нет, Соня ей Фридриха не отдаст.
И Соня снова догнала его, пытаясь вырвать чемоданы из его рук На них смотрели во все глаза — носильщики, лениво толкающие вперед свои тележки, проводницы в фирменных тесных мундирах, пьяненькие продавцы вокзальных
— Не пущу! — отчаянно, визгливо, по-бабьи крикнула Соня, почти повиснув на Фридрихе.
Он замер и повернулся к Соне, держа в руках эти чертовы чемоданы. Соня схватила его руками за шею, повторив:
— Не пущу!
— Прощай, — просипел он, согнувшись под тяжестью ее тела, под тяжестью чемоданов, полуживой, задыхающийся, но намертво стоящий на своем. Коснулся губами Сониного лба… Не целуют в лоб, дурень, старый родимый дурень, нельзя! Дурная примета. — Соня, прощай. Прости меня. Всё.
Вот теперь она поняла: всё. Твердыня. Ара!
Ара, ара… Нет так нет. Прощай.
Соня сняла руки с его шеи, отстранилась, отступила. Фридрих стоял перед ней, держа чемоданы в руках, исподлобья, прощально на нее глядя.
— Федя, зачем это нам? Федя, за что?!
Фридрих молчал, глядя на Соню пустым, остановившимся взглядом.
Прощай. Чьи-то спины заслонили его от Сони. Вот гладкая змеиная головка Матлюбы… Вот носильщик в тусклой форменной робе… Грохот тележки, женский смех, обрывки прощальных фраз…
Прощай, Фридрих. Прощай, Феденька.
Мы падаем. Теперь совсем скоро. Совсем.
…Но, подбегая к новому, тайному своему жилью, Соня уже смеялась… Смеялась — а ведь плакала полдня, полдня ревела белугой: прощай, Фридрих, прощай…
Теперь она смеялась сквозь слезы. Андре сидел на качелях, вытянув вперед и скрестив длинные ноги. На голову он натянул голубую детскую вязаную шапочку с помпоном. Умора! Смеясь, Соня издали помахала ему рукой.
Не вставая с качелей и продолжая смолить свой «Житан», Андре отвесил ей церемонный поклон. Детская шапочка с заячьим помпоном, абсолютно невозмутимая рожа. Дебил-подросток из детприемника. Смешно.
Соня подошла к нему и села рядом, на низкое сиденье качелей. Андре обнял ее левой рукой, сосредоточенно затягиваясь, виртуозно, с особым шиком выпуская дым из узких ноздрей… Соня замерла, притихла в этом тесном, теплом укрытии, между его рукой и грудью. Как хорошо! Можно ни о чем не думать, ни о чем не горевать, ничего не видеть. Можно сидеть зажмурившись, уткнувшись носом в мягкую, тонкую шерсть темно-синего пуловера. Вот так сидеть и вдыхать запах родного тела, деревенский уютный запах шерсти, обожаемый запах его крепкого табака.
Она украла его окурок. Накануне тайком выудила его из пепельницы, завернула в салфетку, спрятала на дне сумки. Потом, в Останкине, сидя в редакторской, потихоньку достала его, размяла в пальцах, чтобы запах стал
Как кошка — это его слова, — как захворавшая кошка, безошибочным звериным нюхом отыскивающая целебную траву, ту самую, единственную. Ту, которая ее лечит, спасает.
— Откуда у тебя эта шапка? Это же девочкина шапка! Той девочки, которая вчера под дождем в ней вот тут качалась.
Соня наконец высвободилась из-под его руки и стащила детскую шапку с его взлохмаченных волос.
— Ты у нее отнял, что ли? Шпана парижская!
— Я не отнял. Я купил, — важно пояснил Андре, гася окурок.
Он кивнул вправо, Соня оглянулась. Гвалт, веселый детский гомон. Алчный треск нетерпеливо вскрываемых целлофановых оберток. Блестящие пакетики из-под заморской жратвы, разодранные в клочья, — вон там, в траве, у накрепко врытых в землю ножек дворового стола, обнесенного сплошной лавкой.
Стол завален импортной снедью. Вон пакет с фирменной надписью, с лейблом продуктовой «Березки». «Beriozka». Укол боли. Стыдно и больно.
— Ты не рада? — осторожно спросил Андре, снова притянув Соню к себе, чуть качнув качели. — Я хотел пропитать детей. Я нес тебе еду на наш ужин, но увидал детей… Эта девочка в шапке… Я решил их пропитать. Ты не рада?
— Накормить, — тихо поправила его Соня, глядя на счастливые разбойничьи лица детворы, сгрудившейся вокруг французской самобранки, на их жадно блестящие глаза, на их маленькие загорелые руки, мечущиеся над дощатым столом, раздирающие все эти пакетики с орехами, коробки с йогуртами… Банки они засовывали в карманы. Маленькие окраинные жители, справа — лес, слева — лес и овраг. Соня наблюдала за ними, закусив губу. Будто голодные, будто неделю их не кормили!
Фисташками-то? Ванильным пудингом? Креветочным нежным, воздушным, сливочнорозово-пестрым рулетом? Неделю?! Никогда! Никогда их не кормили рулетом и пудингом. Как блестят их глаза! Как хрипло и яростно они переругиваются, выдирая друг у друга из рук банку с воздушной кукурузой!
Зачем им воздушная кукуруза? Дикие дети дикого островного племени. Вот он, остров на краю земли, на краю Москвы, справа — лес, слева — лес и овраг. Дикое племя. Явился белый человек. Прибило его плот океанской своенравной волной к дикому, лесному, дремучему, советскому берегу.
— Пойдем домой, Андрюша, — сказала Соня.
— Что тебя печалует? — мягко, непонимающе спросил он.
Соня поднялась с качелей, он тоже встал. К ним подбежала девочка, та самая хозяйка голубой шапки. Она держала в руках упаковку вишневого йогурта.
— Дядя, что это? Кефир? — Крышки кое-как надорваны, зубами рвали.
— Это йогурт, — вздохнул Андре, надевая на нее шапку с помпоном.
— Йодгарт? Там йод? — Девочка с брезгливой опаской обнюхала йогурты, изувеченные дворовыми варварами.