Зависть богов, или Последнее танго в Москве
Шрифт:
Тонконогие пигалицы толкали друг друга острыми локотками, смеялись на весь автобус, то и дело поправляя широкие кружевные лямки белых школьных фартуков, сползающие с плеч.
Белые капроновые банты, белые парадные фартучки, белые гольфы. Половина восьмого утра, они едут в школу. Вчера была линейка, сегодня — первый день занятий, они стоят у пыльного окна автобуса, щурясь от солнца, заливисто хохоча, жадно и пристрастно оглядывая друг дружку: у кого банты пышнее, у кого оборки затейливей? И у кого какой букет, они и сегодня с букетами, подлизы. У кого какой и кто
Соня разглядывала их, прислушивалась к их птичьему щебету, сидя у окна, на полураспоротом, продавленном сиденье старенького микрорайонного автобуса-доходяги.
Половина восьмого утра. Она возвращалась домой. Андрюша уехал раньше, умчался к семи, в семь пятьдесят у него машина в летный городок, в «летальный», он делает серию репортажей о наших доблестных «летальщиках».
Соня его проводила, приготовив завтрак. Так чинно, так славно, так по-семейному они пили чай на пустой кухне, где ничего еще нет, кроме газовой плиты. Все будет, все будет…
Они стояли у окна, держа в руках по чашке, а блюдца поблескивали на подоконнике. Андре купил чайный сервиз, дулевский, дивной красы: зелено-золотые широкие листья, медвяно-золотые райские яблоки.
Догадался, умница, вот Соня — нет, Соня совсем потеряла голову от избытка чувств, от всех своих безумств и метаний!
Ничего, ничего, она сегодня же… Да, не откладывая, сегодня же займется домом. Какая это радость, оказывается! Какое это наслаждение, как упоителен, священнодействен поход в магазин «Тысяча мелочей»! И в магазин «Все для дома». Все для дома, все для победы. Наше дело правое, победа будет за нами.
Да, Сережа. Наше дело правое. Прости, коли сможешь.
Наше дело правое. Прости. От метро «Беляево» до метро «Колхозная площадь», до Сретенки — рукой подать. Прямая ветка. Двадцать минут в метро. Потом Соня откроет дверь своим ключом. Прямая ветка. Главное — прямо, прямо, не сворачивать, не кружить вокруг да около, не метаться. Прямо смотреть Сереже в глаза. Прямо держать спину.
— Нет, я тебе говорю, это сообщение ТАСС!
— Хорошо, Валера, если ТАСС — то где конкретика, Валера? ТАСС — это хотя бы конкретика какая-то…
Два мужика, держась руками за поручни, нависли над ней, возбужденно переговариваясь.
— Вот именно, что «какая-то»… Значит, не могут пока всего сказать. Не могут, не хотят. Ты пойми, там же люди были! Представляешь сколько?
— Представляешь. А где он упал-то? Куда?
— Хрен его знает…
Господи, о чем они говорят? Мужики неисправимы! Соня взглянула на них со снисходительным сожалением. Такое солнце, последние солнечные жаркие дни, снова жарко, дивное, безмятежное, сентябрьское утро. Подмосковный лес плывет за окном автобуса, зелено-золотой, нарядный, веселый, как Андрюшины новехонькие дулевские чашки-блюдца… Такая красота, такое чудо! А они долдонят себе про свой ТАСС, про какую-то никому не нужную конкретику…
Как смеются эти девчонки в белых фартуках! Всегда, всегда Сонино сердце щемило от сладкой
Какая горькая, сладкая, саднящая душу отрада — напоминание о собственном детстве, канувшем в Лету, бесследно растворившемся, бесследно, безвозвратно! Какое безжалостное напоминание о том, что жизнь почти прошла, промчалась, отшумела, безрадостно и бестолково!
Так было раньше. Сегодня все иначе. Сегодня Соня другая. Сегодня ее жизнь наполнена смыслом и радостью, просвечена счастьем, как этот осенний, зелено-золотой, дулевский лес — сентябрьским, ровным, ярким солнцем. Напоследок. Неважно! Не страшно! Оно еще полгода будет ей светить.
— Они сказали: неопознанный летающий объект. — Автобус качнуло, и один из двух зануд, нависающих над Соней, невольно навалился на нее, отпрянул в сторону, буркнув: — Извините… Они, Валера, сказали: неопознанный объект. Сбили, потому что он не вступал в контакт. Ты понимаешь?
Соня покосилась на них почти раздраженно. Старые дурни, посмотрите в окно! Забудьте на миг о своих объектах-контактах!
Вот она — осень. Вот оно — солнце. Соня уже блаженно улыбалась, отвернувшись от этих двоих, прижавшись щекой к теплому, прогретому солнцем стеклу автобуса.
Осень. Лес. Солнце. Оно еще полгода нам будет светить.
— Сережа…
— Замечательные оладьи! — похвалил ее муж. — Как ты их делаешь?
— Кабачок туда тру. — Соня стояла у раковины, держа терку под струей холодной воды. Струя била из крана, и брызги летели в разные стороны. Она минут пять уже вот так била. Минут пять брызги летели, летели, летели… Ну же, решайся. У тебя получится. Броня крепка!
— А почему ты не подошла к телефону? Я звонил твоей депрессивно-комиссионной наперснице часов в восемь утра. Она сказала, ты еще спишь. Я велел тебя разбудить, а она мне передала, что ты не хочешь сейчас разговаривать.
Вот, Соня, вот! Он сам тебе невольно помогает. Закрой кран. Повернись к мужу. Скажи: «Я не могла с тобой разговаривать, потому что меня там не было. Я стояла у окна в Беляеве. Чай пила из дулевской чашки. Я, Сережа, от тебя ухожу».
Но вместо этого Соня выдавила, глядя на струю холодной воды:
— У меня голова болела. Не хотелось ни с кем разговаривать. Даже с тобой.
Вот так. Трусливая, жалкая, лживая дрянь. Твоего боевого запала хватило на двадцать минут. От метро «Беляево» до метро «Колхозная площадь». Трусливое ничтожество. Вышла на «Колхозной», добрела до эскалатора на ватных ногах. Страшно. Стыдно. Жалко Сережу. Оладий вот ему напекла гору целую. С кабачком.
— Они, Сережа, повздорили, Ирка и ее друг.
Давай, давай, выкручивайся. Тебе не привыкать.
— Недолго музыка играла, — злорадно заметил Сережа. Он Ирку не любил, едва терпел. Тем великодушнее, тем благороднее была его жертва: отпустить жену к этой мешочнице с ее одесской скороговоркой и накладными ногтями в красно-белый горошек.