Завше блиско
Шрифт:
Фома тоже разинула рот:
– Действительно волшебство! Надо перепроверить!
Ещё минут десять бедный хомяк просился к хозяину то из дремучих кустов, то с высоты ивы, то засунутый под куртку – но ни разу не ошибся.
«Во дела! – сдалась Сева, – даже мышь у Яна умнее меня! Вдвоём они могли бы править целой школой!»
По нетерпеливым шагам мальчик ещё издалека понял, что Лису переполняет восторг.
– Это… это круто! Фредди жжёт! – чуть не прыгала она. – Как? Откуда он так может?
– Спроси у него. Я не знаю, – еле заметно пожал плечами Яврек. – Может, чуткий нюх, может, мама-Ива натренировала его этой фразой, когда пыталась сдружить нас игрой в прятки. У неё получилось: теперь мы с Фредди крепкие друзья.
Тем временем зверёк
– Н-да-а-а, – Сева уселась в круг. – Так даже и волшебная собака не могла… – вспомнила она щенка-спаниеля, который, как только подружка заходила за спину Севы, сразу начинал скулить и вертеть по сторонам головой, будто хозяйка в секунду рассыпалась на молекулы.
– Весело вам тут вдвоём в лесу… – сказала и сама засомневалась Сева, – без людей…
Вопроса не было – мальчик молчал.
– Ян, не расскажешь, как вышло, что ты тут в лесу, без родителей?
– Если спросишь, расскажу. Мы с Фредди стали привыкать к тебе. Оказывается, не все незнакомцы враждебные.
– Спасибо, – сказала Сева. – Расскажи, пожалуйста.
Мальчик выпрямил спину и начал:
– Когда я был ребёнком, мама-Ива всячески старалась приучить меня к обыкновенным вещам, которые мне никак не хотелось исполнять: к примеру, заправлять кровать, учить алфавит или съесть «очень полезные» овощи. Сначала она радовалась: самый обыкновенный каприза и упрямец растёт, прямо «как все», – ведь какой ребёнок захочет сам, без уловок, следовать распорядку и считать витамины за обедом? Но позже, её тревога выросла: моё тело стало реагировать на требования приступами. Я не понимал своих эмоций, они копились и «застревали» в щеках, скулах, икрах; сводили мышцы и перетягивали горло, стучали в виски и грудь.
Постепенно я стал бояться этих простых вещей настолько, что криком разгонял Иву из своей комнаты. Хорошо ещё папа-Милош начал понимать, что его сын – не обычный ребёнок. Он не бросался меня успокаивать, ругать или наказывать – он оставлял меня в покое, и страх быстро проходил. Но мама-Ива очень переживала – её и приходилось ему успокаивать. Подолгу он сидел, обняв её, и время от времени повторял: «Всё наладится, нам надо быть сильными, иначе мы не сможем помочь сыну». Если она выплакивалась достаточно, то, я знал, день-два она будет со мной спокойна и нетребовательна. Но если папа-Милош работал в две смены, она уже не справлялась с собой.
Сначала менялся её тон. Он становился деланным и неровным. Потом краснели мочки её ушей, и она начинала поджимать губы – тогда уже невольно у неё выскакивали первые подсказки, как «надо делать», а у меня деревенели первые поджилки. Она не останавливалась и требовала больше и больше, пока не повышала голос и я не убегал. Тогда она демонстративно лила слёзы и даже доходила до скрытого шантажа – поэтому я ненавижу двойных смыслов. Она давила виной, когда становилась на колени перед иконами, делала вид, что вот-вот от горя у неё лопнет сердце – поэтому она так крепко прижимала кулак к груди, – и молилась вслух, говоря будто не мне, а святым всё, что накопилось у неё внутри. О том, как желает, чтобы я научился смотреть людям в глаза; обнимал дурно пахнущих дедушку с бабушкой, когда они без разрешения лезут ко мне и сжимают так крепко, что больно; читал не про науку, животных и людей, а сказки. Но через книги я же и стремился понять, как мне стать таким, каким она хочет, хотя внятно она не могла объяснить зачем.
– Так ты с пелёнок, что ли, читать уже начал?
– Нет. Как и «все», лет в пять. Только не сказки… В книгах я нашёл ответы, логичные и близкие мне, но они не совпадали с ожиданиями мамы-Ивы. По-моему выходило, что надо было принять себя, а не переделывать. И я не мог понять, почему она говорит, что любит меня любого, и тут же принимается переделывать, не оставляя в покое ни на день. Некая «норма» стала моим кошмаром. Тогда я отдалился, замкнулся, и мне стало хоть чуть спокойней.
Бывало, она не лезла ко мне, но это не долго: пока
Она так говорила, потому что методы, которые навязали психиатры, однажды сработали. Когда она наклеила на предметы названия, описания и их фразы, как бы адресованные ко мне, я начал спрашивать, что они значат, но она говорила, что нужно выучиться читать и тогда станет ясно. Я выучился и понял, что одеяло «просило», чтоб его заправили, кружка «напоминала» принять таблетки, альбомы «скучали» по краскам. Ну и тому подобные вещи, призванные заставить меня делать то, что «необходимо». Для меня это было насилием. Приходилось подходить и просить помощи, купить книги и прочее, это называлось «контакт», но после я только сильней радовался, что могу наконец побыть один.
А вот недавно (папа-Милош сказал, что это гормоны просыпаются) я захотел узнать, как это: жить, как другие. Вдруг интересно. Почему-то же дети изучают мир в школе, хотя могли бы и дома читать учебники. В теории я также прочитал, что человек – существо социальное и не может достичь счастья в одиночестве.
Я попросил маму-Иву устроить меня в обыкновенный класс, но она отказалась. Сказала, что не хочет меня потерять из-за очередного приступа, что я не готов и не понимаю, о чём прошу. Но я понимаю. Классы для «особенных» мне надоели ещё в детстве, это скорее деградация, а что уровень моего развития даже обгоняет сверстников, если не брать социализацию, – это и тесты подтвердили. Да и она сама раньше мечтала отдать меня в школу. Папа-Милош серьёзно поговорил со мной, а потом предложил Иве дать мне шанс. Но она раскричалась, и мне пришлось убежать в свою комнату. Они долго ругались, а потом папа-Милош уехал на ночную смену и Ива, заплаканная и злая, пришла и сказала, что если я такой смелый, то пусть иду, куда хочу и «посмотрим, через сколько прибежишь обратно». Я обрадовался и ушёл.
– Ночью?! – выпучила глаза Сева.
– Нет. На следующий день, в два пятнадцать. Тогда папа-Милош пришёл с работы, и Ива не поменяла бы при нём решения.
– Умно. И смело.
– Вечером я вернулся домой. Я был горд, что справился, но Ива почему-то снова накричала на меня. Папа-Милош снова заступился: – «Я не понимаю тебя, Ива, – говорил он, – ты же сама молилась, а теперь…» – «Он же хуже щенка, ты что, совсем спятил? Что угодно может случится!» – «Конечно, я за ним смотрел издали: он просто гулял – точнее посидел на бревне до вечера и вернулся». – «А если дворовые мальчишки, а пьяные, а…» – «Надо не запирать его от мира, а подготовить к нему; научить, как себя вести, если что…» – «Врачи говор…» – «Плевать мне на твоих врачей! Это не их сын, им по боку, лишь бы отвязаться общими советами…» – «Я не позволю!» – «Ян решит сам. И если он захочет, то я помогу ему. А ты решила на сыне крест поставить. Будто он пятно позора – прятать его в четырёх стенах! А в нашем парке, ты и сама знаешь, даже местные не любят отдыхать, а ездят за пять километров к большой реке или на холмы…»
Ян словно оказался в том вечере: явно распереживался и стал скрести брюки ногтями. Дальше Сева и сама знала, что он не раз уже ходил «гулять» в свой каменный круг, и поспешила его отвлечь:
– Я всё поняла. Давай теперь я расскажу, а ты, если хочешь, не слушай. (Мальчик замолчал и пытался отдышаться). У меня вот тоже не всё гладко было с детством. Не как у всех: и семья не полная и страна не родная. Короче… – она расположилась поудобнее и, дождавшись, когда пальцы Яврека отпустят бедные помявшиеся брюки, продолжила: – Родилась я в Польше. Детство помню смутно, но мне кажется, что мы с родителями были счастливы. И, если бы не болезнь мамы, то у меня был бы братик или сестрёнка – по крайней мере я помню, как родители спрашивали, кого я больше хочу. Может, потому что мне не хватает семьи, я так привязываюсь к друзьям, что потом тяжело отвыкать. Ну как с подружкой со школы – помнишь я говорила?