Зазимок
Шрифт:
1
Сельсовет стоит в центре слободы. Это кирпичное здание под железной крышей. Тут размещается не только сельсовет, но и клуб, и суд, и «холодная». Здание П-образное. Ножки коротковатые, а поперечина, или, лучше сказать, туловище, сильно вытянута вдоль главной улицы. В этой части — клуб. Есть сцена и кинобудка. Словом, клуб как клуб. Колхозные собрания, митинги, выборы в Советы — все тут. Когда-то здесь даже чистка проходила.
В левой ножке — слободская рада и суд. Только в сельраду заходят с улицы, в суд — со двора. У него свой, обособленный вход. Справа по коридору — собственно суд. Слева — дверь в «холодную». Эта комната с зарешеченным окном, где держат виноватого,
В правой ножке буквы «П» кладовая для клубного реквизита, музыкальная комната, комната для репетиции, бухгалтерия, кабинет заведующего — мой кабинет.
Я снова в своей слободе. Где меня только не носило, куда только не кидало — и в войну и после, — а все же прибило к родному берегу. И, думаю, не случайно прибило. Я знаю, что смогу тут кое-что сделать. И этот клуб, и эта сцена всегда были, в моей памяти, стояли перед моими глазами. У меня давняя думка: самому ставить пьесы, по-своему ставить. Я понимаю, я чувствую и Кропивницкого и Карпенко-Карого. Мне близки и Островский и Нечуй-Левицкий. Я уже не говорю о Тарасе Шевченко! Мне кажется, многие прежние постановщики на чувствительность били, слезу сострадания выжимали. А мне хочется самого человека приподнять, красоту его показать. Глядите, мол, он не только беден, не только сочувствия достоин. Он способный и деятельный. Он красив в своей гордости. С ним нельзя не считаться.
Раньше сам хотел играть таких, готовил себя к этому, в Московском институте театрального искусства учился. Но не судьба. Война время отняла, ногу отняла. Не гожусь на сцену. А после войны сплоховал малость. Не стал доучиваться. По разным клубам пошел, растерял себя во многом. Да и с семьей не ладилось. Неудача получилась. Разные мы с супругой люди. Пока я по концертам на хлеб зарабатывал, она успела институт окончить, юристом стать. А там и диссертацию защитила. Вроде бы разные ростом оказались. Вроде бы не пара друг другу. Ну что же, может, это и к лучшему. Поздновато я спохватился, но все-таки сошел с мертвой точки, доучился с горем пополам — Институт культуры окончил. Имею диплом. Дело не в дипломе, конечно, а в том, что я вольнее себя чувствую, освободился от многого. Развестись мы пока не развелись, но дороги наши пошли в разные стороны. Может, и к лучшему? Я ведь думал о своей сцене, о своих постановках, думал о слободе, о людях, которые — подучи их — все смогут. А она удерживала. Не верила ни в мои задумки, ни в мои способности. На других сценах я, возможно, робел. А тут — я в своей воде. Силу чувствую. Я ведь знаю слободян, их жесты, их интонации близки мне. Я вижу их ухмылочки и серьезность. Мне понятны их дела и заботы. Тут я смогу.
Стуча палкой по цементному паркету, прохожу в зал, сажусь в среднем ряду. Высокие окна закрыты ставнями изнутри. Голубые тяжелые ставни! Мне вспоминается случай… Правда, не ко времени вспомнилось. Ну ничего, я погодя расскажу. Не забыть бы!
Сейчас о другом.
Вася-француз показывает декорации к «Украденному счастью» Ивана Франко. Угол хаты, кусок забора, стожок сена. Вдали горы. Галиция. Вася говорит, что бывал в тех краях. Ему видится именно так. Гляжу не на декорацию, а на Васю. Я ж его знал еще «Самураем». Вот судьба человека, скажите! Где только не пришлось побывать. Говорит, участвовал во французском Сопротивлении. Аккордеон друзья-маки подарили. Привез его с собой. Привычку странную тоже привез: всегда ходит в берете. Вылитый француз!
Он включил рубильник. Снизу ударил свет лампы. Висячие фонари высветили верха.
— Попробуй боковые! — кричу.
Боковые «юпитеры» вынесены в зал. Ударили ярко. Краски на декорациях потускнели, словно вылиняли. Какая-то мертвенная бледность во всем.
— Стоп! Не годится. Поменьше накал. Поменьше. Еще. Во-во. Хорошо!
Гляжу и не понимаю:
— Вася, что за чертовщина?
Художник мой щеголяет французским. Вопросом на вопрос отвечает:
— Кес кесе?
— Забор не смотрится! Откуда он залетел в твою оперу?
— Найдён Тимофеевич, пробую. В натуральном виде поставил. Гляжу, во дворе лежит без дела. Дай, думаю, приспособлю. Ни грунтовки, ни краски. Как есть поставил.
— Белая ворона!
— Значит, что, оревуар?
— Да, прощайся с этой натурой.
— Жаль. Считал — находка.
— Нет уж, без грима на сцену нельзя. Мертво получается. Это там вон, — киваю в сторону улицы, — на воле, на солнце хорошо. Там свои законы. На сцене — свои.
Помню, был такой случай. Алексей Петрович Нарошкин ставил «Назара Стодолю» Шевченко. До чего же изумились люди, когда Назар — Алексей Петрович — появился на сцене на вороном коне. Так неожиданно. Так, казалось, все необычно и правдиво. Сейчас понимаю — это была ошибка. Крупный просчет. Не на том коне въехал — и разрушил спектакль. Вижу, как неестественно высока лошадь среди декораций. Слышу, как неестественно гулко бьют копыта в подмостки. Как неестественно громко она всхрапывает, заглушая голоса действующих лиц, ломая композицию. Лошадь влезла в иной мир и разрушила его своей несоразмерной правдивостью. Это все равно что засветить пленку. Ты дышишь над ней при необходимом для нее красном свете, и вдруг кто-то распахнул окно. Пленка твоя покрылась мутным налетом. От чужого света искусство слепнет.
И Полину Овсеевну не пущу на сцену. Какая, к дьяволу, из нее Ганна? Расплывшаяся старуха. Что, если попробовать Сашу? Низкий грудной голос. Неторопливые, как бы раздумчивые движения. Кажется, делает одно, а мыслями в ином мире. И смотрит пристально. Темные глаза что-то говорят, говорят — только понять их надо. Может быть, у нее тоже украдено счастье? Квартирует в Юхимовой хате, а сердцем бог знает где?
«Что заставило тебя квартировать?!»
Ох, как все-таки мне хочется на сцену. Я бы, кажется, взлетел на нее. Мне все понятно в Михаиле Гурмане. Не слова, их разберет каждый. То, что скрыто. У него ведь, кажется, украли все — жизнь украли. А он держится, не падает духом. Он любит Ганну и красив в этой любви. Он бросает вызов всем, не кроется со своей любовью. Она принадлежит ему по праву.
Что, если попробовать? И Сашу на сцену. Полину — прочь. Сумею ли? Вот только нога… Протез — это же натура. Забор Васи-француза. Заскрипит — выдаст. Скажут: нет, это не Михайло Гурман, это заведующий Дома культуры Найдён Тимофеевич Будяк, это его нога так пищит. А заноет культя? Вдруг защемит? Нет играть можно только тогда, когда ты абсолютно свободен и тело твое послушно до того, что кажется не твоим. Ни твоего голоса, ни привычек, ни желаний. Ты — где-то за кулисами. На сцене — он.
Подхожу к окну. Сбрасываю палкой щеколду на ставне. Показалось, я уже когда-то так ее сбрасывал. Давно это было, еще в детстве.
…Ночь, глухая чернота. Долго плутаю в темном, зале. Точно слепой, натыкаюсь на скамьи, на ряды стульев, сшитые рейками. Где я, что со мной? Не понимаю. Я еще сплю. Хожу по клубу сонный. Ищу выход — его нет. И вот почувствовал, что в руке палка. Сжал покрепче, словно палочку-выручалочку, надеясь, что именно она и спасет меня, но пока не знаю, как ее применить. Когда в голове рассвело, я стал припоминать, что с вечера сидел на спектакле. Начал понимать, что уснул здесь, меня не заметили, клуб закрыли. Где же выход? Выход один. Подхожу к окну, сбрасываю палкой щеколду со ставни, открываю окно. Держусь за раму, нащупываю ногой карниз, спрыгиваю на землю.