Здесь и теперь
Шрифт:
— Мама, кто это?
— Нищенка, Артур.
— Возьмем к нам? Ведь зима…
— Куда?
В самом деле — куда? Мы втроём ютимся в комнате, заставленной тремя кроватями, столом, шкафом и буфетом. Одна радость — слышны куранты Спасской.
— Почему это у нас есть где жить, а у неё нет?
— Наверное, не прописана… — Матери тяжело отвечать на эти вопросы, она переводит разговор на другое.
— Вот карточки, сходи за хлебом, дашь ей кусок.
— Нет. Что сегодня сготовила?
— Борщ.
Молча
Нагибаюсь поставить миску с борщом, встречаю настороженный взгляд. Лицо сморщенное, маленькое.
— Извините. Вот. Вам.
Одеяло само сваливается на пол.
Она приподнимается, смотрит на хлеб, на дымящуюся миску, потом на одеяло, потом на меня.
Вдруг култышка её тянется вверх, идёт вниз, затем вкось. Слышу хриплый голос:
— Спаси тя Христос.
Отпрянув, смотрю — зубами выхватывает ложку из борща, хрипит:
— Забери.
Беру ложку из её рта и вижу, как, стоя на коленях, она по–собачьи жадно лакает из миски.
В сердце моем что-то поворачивается, душат слезы.
Перед глазами каменистый крутой склон горы, сзади — море. Мы с лейтенантом Яшей карабкаемся на самый верх. Пот солоно застит глаза. Грудь и руки до крови расцарапаны острыми выходами породы.
— Давай, давай, — подгоняет Яша. — Не маленький.
Это уж точно. Мне шестнадцать. Второй послевоенный год. Еще карточки. Еще в Москве я донашиваю синий пиджачок, полученный по американскому ленд–лизу.
— Давай–давай.
Яша, хотя и со свищом от осколочного ранения в голень, мог бы опередить меня, но он страхует, держится рядом.
Как здорово, что меня отпустили из Москвы, впервые в жизни одного, сюда, на Кавказ. Со своей продуктовой карточкой, толикой денег, выделенных родителями, я делю с Яшей из Минска комнатёнку уборщицы дома отдыха. За неделю успел надоесть размаривающий пляж, тётки, стоящие, расставив руки и ноги, под солнцем. Мы решили залезть на вершину.
Вот она, плосковатая макушка горы, совсем близко. Яша уже там. Он протягивает руку, втаскивает наверх.
А здесь — ветерок. Сдираю с себя липкую, изодранную ковбойку.
Море отсюда — в полнеба!
Яша в расстёгнутой гимнастёрке тоже стоит любуется открывшейся синевой. Потом присаживается, долго молчим.
По синей стене чуть движется белая чёрточка — пароход.
Продолжая глядеть на него, признаюсь Яше, что уже два года пишу стихи.
— А ну почитай, — добродушно предлагает он.
И я начинаю. С самого первого:
Грустно–грустно.Дико, невпопад звучит это здесь, перед солнцем и морем. Перехожу на другое. Читаю стихи о войне, где каждую секунду убивают, о нашей Победе, о товарище Сталине. И когда дохожу до строчки «Владимир Ильич Сталин», которой особенно горжусь, Яша обнимает меня за плечи и тихо так говорит:
— А тебе никогда не казалось, что эта сука изменила всему, чему учил Ленин?
— Вы что?! — Хочу вскочить, но Яшина рука крепко прижимает меня к земле.
— Молчи и слушай.
Он говорит о том, что до войны была расстреляна, посажена в тюрьмы ленинская гвардия и его отец тоже, убиты лучшие командиры Красной Армии. Что в «Правде» писали о доблестных немецких войсках, занявших буржуазный Париж. О пакте с Гитлером. Об изгнании с родных мест целых народов. О том, что, когда шли в атаку и кричали «За Родину, за Сталина!», он кричал: «За Ленина!»
— Не может быть… — шепчу я. Сталин выиграл войну.
— Дурачок ты, дурачок. Выиграли те, кому этот таракан плакался, когда всё началось, — «братья и сестры».
Я не приемлю ничего из того, о чём говорит Яша. Он пристально смотрит на меня.
— Таких, как ты, жалко… Он ведь сто лет может прожить.
Вниз идём отчуждённые, другим, пологим склоном горы: оказывается, даже есть тропинка.
Глава восьмая
Вот и замкнулся круг. Опять я сидел под навесом той самой чайханы, куда в день приезда привозил меня завтракать Чары. Теперь через два часа я должен был ехать в аэропорт, чтобы лететь обратно в Москву.
Серенький дождик сшивал небо и землю, подгоняемый ледяным ветром. Декабрь добрался и сюда. В одном из базарных киосков продавались ёлочные украшения.
Я давно уже съел порцию плова и сейчас тянул время, подливая в пиалушку из чайника все тот же зелёный чай, разглядывал немногочисленных покупателей, торопливо пробегающих под зонтиками мимо «Комиссионного магазина» к отсыревшим торговцам в халатах, накрывшим свой товар полиэтиленом и клеёнкой.
Умолив Чары не провожать, уехать обратно на ГЭС, куда в дождь по серпантину горной дороги добираться было особенно опасно, я одиноко сидел в чайхане.
Только что нужный всем, теперь один, в чужом городе, думал о странном свойстве своей судьбы: быть всем и ничем. Словно, сыграв одну роль, должен был через паузу перейти к другой…
Между тем я чувствовал: эти паузы и составляют потаённую основу, сердцевину моей жизни. Видимо, у некоторых людей, таких как Невзоров, подобных пауз не было.