Здесь птицы не поют

Бондарь Дмитрий Владимирович

Виктор улыбался. Со стороны его улыбка выглядела вымученной, но какая она еще может быть у человека, меж ребер которого торчит костяная рукоятка кривого шаманского ножа? На самом деле ему уже не было больно, боль ушла, пропала, растворилась где-то среди тайги, ощущаемой теперь телом как что-то великое, вечное, личное и бесконечно дорогое. Боль ушла, но обида на судьбу никуда не делась, ведь все должно было произойти совсем не так, как вышло.

Где-то неподалеку хрипел разорванным горлом Геша. Виктор уже давно понял, что остаться, точно как

у бессмертных шотландских горцев, должен кто-то один, но никак не ожидал, не хотел верить в то, что уйдут все. И он, Виктор, беззаботный шалопай, лентяй и бабник, несостоявшийся поэт, лоботряс и тунеядец, тоже окажется в их числе и даже едва не выйдет победителем. Это, последнее, так не вязалось со всей его прошлой жизнью, что даже сейчас казалось невозможным, невероятным, а вот поди ж ты — вот он Виктор, вот они елки, вот он, нож, и никуда не делась куча пропитанной кровью хвои, с каждой минутой становящаяся все мягче и мокрее.

Всюду запах крови и мертвечины, сладковатый, тошнотворный, привычный уже и ненавистный. И, как назло, ветер дует с импровизированного кладбища, где нашли последний приют все мертвецы — люди и нелюди. Далеко до него, но запашок доносится. Или просто так кажется. И ни звука: ни чириканья, ни стука, ни шелеста деревьев, только этот надоедливый зловонный ветер что-то бубнит, запутавшись в волосах.

Кто другой, не переживший ужасов прошедшей недели, может быть, и постарался бы дойти, доплестись, доползти до людей даже в таком состоянии, но Виктору, прошедшему за несколько дней через настоящий ад, уже не хотелось даже просто шевелиться. Хотелось лежать, смотреть в облака, удовлетворенно слушать клокотанье крови в Гешиной глотке и забыть обо всем: о мертвых парнях из экспедиции, об убитых «рыбаках», о чертовом «шамане» — Савельеве, кем бы он ни был на самом деле.

Впрочем, пройти больше трех сотен километров в таком состоянии он теперь и не надеялся. Уж лучше так, без мучений и почти без боли. Да и других резонов лежать и ничего не делать имелось выше крыши.

Какое-то насекомое проползло по губе, маленькие лапки громко топали по иссушенной коже, Виктор недовольно дернулся, ощущение чужого присутствия пропало.

Окажись он у людей, на него, как и говорил Юрик, тут же повесили бы два десятка трупов и не спасли бы никакие отговорки, клятвы и алиби, в которые не поверил бы никакой, даже самый продажный суд — зря на такое надеялся дурной Геша. На триста верст вокруг ни души, два разоренных лагеря, пропавшие самородки, занесенные в журнал, сфотографированные и уже учтенные в конторе, полтора десятка кое-как прикопанных трупов, шестеро «пропавших без вести» — хотя уж кто-кто, а Виктор сам видел, куда они «пропали». Вот и объясняй следакам, что ты не виноват, что случайно так вышло, что все это время, пока людей резали, душили, стреляли, рвали на части, ты спал в шалаше и ни сном ни духом…

— Нет, это не наш метод, — шепнул сам себе Виктор Рогозин, — не наш…

Губы его искривились в улыбке: в памяти всплыли лица приятелей,

захороненных теперь под соседними елками, мрачная морда «шамана», искаженная страхом и болью рожа урода — Геши, так и не поверившего в честное слово Рогозина. Поделом и расплата: лежи теперь, дорогой «рыбачок», пытайся осмыслить, где неправ был.

— А как хорошо все начиналось, — пробормотал Рогозин, прикрыл на мгновение глаза и повернул голову так, чтобы увидеть Гешу.

Со лба на глаза упала совершенно белая, показалось даже — чужая, прядь волос, заслонила обзор и никак не желала сдуваться. Виктор напрасно пытался складывать в куриную гузку непослушные губы, они не желали выпускать из легких воздух. Руки тоже уже совсем не поднимались, обессилели. Налетевший порыв теплого вонючего ветра раздвинул волосы в стороны, показав напоследок уже недвижимое тело Геши. Враг — партнер — помощник перестал цепляться за жизнь, сучить ногами и клокотать кровавой пеной, вытянулся струной, сжал в кулаках какой-то мусор — шишки, траву, сморщенный гриб — поганку, и тихо отошел в лучший мир.

Над телом Геши вилась серая дымка — мошка собралась, комарье и прочая таежная гнусь, тонкое, полупрозрачное звенящее щупальце потянулось к Виктору. Должно быть, ванилин с открытых рук и лица уже испарился, кровососущее племя почувствовало добычу.

— Счастливого пути, — проворочал непослушным языком Рогозин напутствие другу — врагу. — Я тебя прощаю. За все. Даже за этих кровососов. Бывай, Геша.

Хотел отвернуться, но уже не слушалась и шея. Ветерок потеребил чуб, распушил его и так и бросил, лишив Рогозина даже малейшей возможности наблюдать за происходящим.

Виктор успел подумать, что это даже хорошо, ведь ему совершенно не хотелось смотреть на дохлого «рыбака».

Потом он закрыл глаза и сразу навалилась темнота, какая-то неправильная, густая, вязкая, необычная, словно завершающая всё, вдох толком не получился, грудь поднялась в последний раз и сразу опала, вызвав короткий приступ режущей боли в межреберье.

— Да и черт с тобой, — хотел сказать Рогозин, но не смог, потому что уже умер.

Почти незаметной тенью к его телу скользнул ждавший своей минуты юэр.

Эпилог

— А не так уж и плоха эта планетка, — шлепая ластами по обширной луже серной кислоты, заявил Рогозин. — Если бы не война с этими чертовыми инопланетянами, было бы вообще райское местечко, ага, майор?

Железноногий презрительно ухмыльнулся, но комментировать не стал. А майор, только что вернувшийся от полковника Азарова, деловито растягивал всеми четырьмя руками трехмерную карту:

— Помоги мне, Рогозин, — сказал он. — Держи здесь. Смотрите. Эти твари высадились воттут и вот тут развернули какую-то технику. Нужно им задать жару…

Палкинъ, Сытинъ, Чеховъ, — названия хороших ресторанов в СПб.

Пациент с Пряжки — возле р. Пряжки находится старейшая питерская психушка. Название места давно стало расхожим выражением.