Здравствуй, Чапичев!

Фейгин Эммануил Абрамович

Уже выступили почти все наши: певец, музыкант, акробаты, декламатор, а зрители по-прежнему молчали. Может, они заснули? Да нет, шевелятся, курят. Так что ж это? А может… Что я только тогда не передумал, ошеломленный непонятным поведением колхозников. До одного лишь не додумался, что в недобром молчании зрителей виноват мой боевой листок.

«Ну ничего, сейчас выступит «Красный шлакочист», он вас проймет до самых печенок», — заранее торжествовал я.

Желая спасти агитбригаду от окончательного провала, Яков и Вася, как говорится, превзошли самих

себя. Сценка из местной жизни «Про лобогрейку и Павла Кудрейку» была разыграна так забавно, что могла рассмешить кого угодно. И все же колхозников «Победы пролетариата» она не рассмешила. Наоборот, кто-то бросил живгазетчикам из темноты укоризненно:

— Эх, вы!..

И другой голос добавил с презрением:

— Пальцем в небо попали…

Женщина, сидевшая ближе других к «сцене», нетерпеливо спросила:

— Все?

— Все, — ответил Яков упавшим голосом.

Трактористы погасили свет. Люди стали расходиться.

— Фенька, бисова твоя душа, куда ты мои чеботы заховала? — послышалось из темноты.

— Да провались ты со своими чеботами.

— Бригадир, а бригадир, каких коней запрягать?

— Я ж тебе казав, Орлика и Чемберлена.

Люди говорили о своих делах и теперь, когда никто их не смешил, смеялись весело, заразительно.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил меня Яков.

Мы стояли у бочки. Нас обоих почему-то мучила нестерпимая жажда, и мы долго по очереди пили теплую, невкусную воду.

— Не понимаю, Яков, ничегошеньки не понимаю, — сказал я, свертывая в трубку боевой листок.

— В чем-то мы ошиблись. Факт. А вот в чем, уяснить не могу.

— Я тоже не знаю, Яков, понятия не имею…

— В том-то и беда, что понятия не имеете. А когда без понятия, толку не жди. — Человек, который сказал это, был одет явно не по сезону. На нем кожух, высокая смушковая шапка, шея обмотана шарфом. Лицо его при слабом свете закопченной «летучей мыши» разглядеть было трудно, да к тому же оно густо заросло бородой. Только мы сразу обратили внимание, как блестели у него глаза. Нехорошо блестели. Недружелюбно.

— А вы понимаете? — рассердился Яков.

— Что надо понимаем. Да только не будем об этом. Я вот о чем: может, дадите мне этот листок?

— Зачем он вам?

— Надо. Дети подрастут, нехай полюбуются, как над их батькой надсмехались.

— Вы Павло Григорьевич Кудрейко?

— Ишь ты, признал, — усмехнулся Кудрейко. — А я все думаю: как же воны меня рисувалы, если даже в глаза не бачилы? Думаю, что, может, теперь по слуху рисуют, вроде как по радио. — Он помолчал с минуту, потом уже более дружелюбно произнес: — Ну что ж, раз начали знакомиться, давай познакомимся. Я Павло Кудрейко. А ты?

Я назвался.

— Абрама кузнеца сын?

— Да.

— Знаю… А ты вроде не здешний? — обратился он к Якову. — Вроде не наш уроженец?

— Я здешний, джанкойский, — сказал Яков. — Только родился в Париже.

— В Париже? Это где ж такая деревня?

— Шутите?

— Мне, дорогой товарищ, не до шуток. Ну как дадите листок?

Я

заколебался.

— Отдай, — сказал Чапичев. — Зачем он нам теперь?

— И на этом спасибо, — поблагодарил Кудрейко.

— Не за что, — отчужденно произнес Яков. — А на критику вы зря обиделись.

— Про критику брось, не говори. Про критику я сам все знаю. Ученый. А насчет обиды… Нельзя меня обидеть, товарищ… Было время, меня обижали. Было время, я обижал. А сейчас нельзя меня обидеть. Невозможно.

Кудрейко уже давно скрылся в темноте. Мы с Яковом молчали — так подействовал на нас короткий и чем-то очень тревожный разговор с человеком, которого мы перед тем с такой веселой охотой и бездумной старательностью критиковали.

— Кажется, дело начинает проясняться, — сказал наконец Яков.

— В чем проясняться? — махнул я рукой. — Мне, например, ничего не ясно. Ну, обиделся на нас человек. А кто не обижается на критику?

— Нет, он не на нас обиделся. Тут совсем другая обида. Тут что-то другое, вот увидишь.

— Перестань накручивать, Чапич, и так тошно.

— Тошно не тошно, а правду узнать надо.

Подавленные неудачей, уставшие и голодные мы вернулись в село. Кернера в правлении уже не застали. Встретил нас молчаливый и угрюмый Остапчук. Он принес нам хлеб и арбузы, затем притащил большую вязанку свежей соломы, разостлал ее на полу, накрыл брезентом, сказал:

— Спите. Я рано приду. Накормлю.

Вася уже хотел задуть лампу, как в дверь постучали. Вошел парень в белой сорочке с закатанными по локоть рукавами, в мятых парусиновых брюках и запыленных полуботинках. На вид ему было лет двадцать, ко когда он сел у стола и снял фуражку, в черных его волосах блеснуло серебро.

— Секретарь партячейки куста Возный Георгий Иванович, — представился он и обвел нас взглядом, словно подсчитывая и оценивая.

Шлепая босыми ногами по полу, Яков подошел к Возному и протянул райкомовский мандат.

— Это что?

— Мандат.

Возный только мельком взглянул на бумагу и вернул Якову.

— Ну и задам я вашему Денису перцу на партактиве, — сказал он.

— За что? — поинтересовался Яков.

— За то, что мандат вам дали, а головы дать позабыли.

— Головы у нас свои есть.

— Свои, говоришь, есть? — Возный нахмурился, и стало видно, что он уже далеко не молод. Резко обозначились морщины на лбу, у обветренных губ, у покрасневших от бессонницы глаз. — Ну, а что толку в своих, ежели они пустые, ежели в них ветер гуляет?

— Ну, знаете, — возмутился Яков.

— Я-то знаю. А вы знаете, что наделали? Да откуда вам, лопоухим, это знать. Вы тут за один вечер все вверх тормашками перевернули. Это ж додуматься надо: недобитого куркуля подняли на щит, а честному человеку при всем народе плюнули в лицо. Помогли, называется. Да за такую помощь…

— А вы не кричите на нас, — прервал его Яков.

— Я не кричу, я так разговариваю.

— Нет, кричите. И оскорбляете. Вы лучше помогите нам разобраться — спасибо скажем.