Здравствуй, Чапичев!
Шрифт:
— По вас видать, что городские. А курить у вас нема?
Стащенюк дал ему папироску. Парень закурил, сплюнул сквозь зубы и, насладившись первыми затяжками, одобрительно произнес:
— Хорош табачок!
Было слышно, как выплескивалась вода из идущей сверху бадьи. Медленно продолжала шагать по своему заколдованному кругу отрешенная от жизни лошаденка. Медленно вращался барабан…
— Далеко идете? — спросил паренек.
— В колхоз «Победа пролетариата».
— Знаю. Ихние пролетарские
— Напиться у тебя можно? — спросил Яков.
— А мне что. Пейте. Только от нашей воды с непривычки пузо пухнет.
— Не страшно. Можно из чана?
— В чану теплая. Я только начал качать.
Над колодезным срубом вспыхнул холодный серебристый огонь — вода!
— Стоп! — скомандовал паренек своей лошаденке, и она покорно остановилась.
Кто-то из нас помог степному водоливу поставить бадью на землю. И хотя Яков оказался рядом с бадьей, не стал пить первым. Только провел мокрой рукой по губам и сказал:
— Пейте, ребята… Но не очень…
Он не договорил, но мы хорошо его поняли. Яков беспокоился о престиже агитбригады. Степняк всегда приметит, как ты ешь или пьешь. Обнаружит торопливую жадность — не будет тебе уважения.
Напившись последним, Яков солидно заключил:
— Ну и водичка… Хуже, наверное, не бывает…
— Не бывает, — согласился паренек.
Вода действительно была отвратительной — горько-соленой, с привкусом тухлого яйца.
— Как ее только ваши овцы пьют, — продолжал Яков.
— И овечки пьют, и люди. Какая есть, такую и пьем. Вы вот, городские, видать, подкованные. Скажите, когда у нас в степу артезаны начнут бурить?
— Артезианские колодцы? — спросил Яков.
— Ну да, колодцы. В артезанах вода вкусная. Артезанская вода, как городское ситро.
— Думаешь, мы каждый день ситро пьем?
— Не знаю. Про вас не знаю. Только в городе вода что надо. Я на станции был, повернешь кран, и пей без сахара. А у нас… Вы сами пробовали. Нашей воде и сахар не поможет.
— Скоро и у вас будет хорошая вода, — сказал Чапичев.
— Скоро, — паренек усмехнулся. — Какие вы все скорые. А ты знаешь, сколько стоит пробить артезан?
— Нет, не интересовался.
— Мильён…
— Загибаешь.
— Истинную правду говорю. Один артезан мильён стоит. А нам их тут в степу тыщу надо пробить. Вот и считай, сколько это мильёнов. Посчитать, конечно, можно, да где их возьмешь. У нас их нема. Мы покеда счет на копейки ведем — только-только жить начали. Мильёны, они в городе. Нам их не дадут.
— Дадут, — сказал Яков. — Я, конечно, не наркомфин, но на такое дело обязательно дадут.
— Дадут, как же, держи карман шире. Покеда не видно, чтобы нам давали.
— А ты, видать, бойкий, — неодобрительно посмотрел на собеседника Яков.
— Чего говоришь?
— На язык, говорю, бойкий.
— Да, бойкий. Я боевой. Первым тут у нас в колхоз поступил. И в комсомольцы скоро запишусь.
— А примут? — поинтересовался Яков.
— Меня?
— Тебя.
— Почему не примут?
— Кулацкие песенки про город поешь, потому и не примут.
— А ты кулака видел?
— Видел.
— А сам на кулака когда-нибудь горбил?
— Нет, не пришлось.
— А я три года горбил на кулака. Мы с мамкой в двадцать шестом сюда пришли. Из-под Курска. И три года как миленькие на здешнего немца Генриха Фогеля работали. Три года, дорогой товарищ, покеда не раскулачили Фогеля и не послали ведмедей пасти. А ты про кулацкие песни говоришь. Эх, ты!
Паренек сердито огрел свою лошаденку кнутом: «Но-но, пошла». — И зашагал рядом с ней по кругу, всем своим видом показывая, что не желает больше разговаривать с нами.
— Видал-миндал, — сказал мне Яков, когда мы вышли на дорогу.
— Да, ершистый паренек. Но в главном он, понимаешь, прав. Вода здесь, в степи, вот как нужна.
— Это верно. Жаль, что я решил стать машинистом, а то выучился бы на колодезного мастера.
— Мастера найдутся, были бы только возможности.
— Ты прав. Вот окрепнут колхозы, тут не только артезианские колодцы пробурят, тут и каналы проложат. Хорошая штука каналы, я в Средней Азии видел! — мечтательно произнес Яков.
— А ты разве был в Средней Азии?
— Был. С ремонтниками ездил. Мы там пять месяцев работали.
— Ты мне не рассказывал.
— А ты не спрашивал. — Яков вдруг остановился, будто раздумал идти дальше. — Послушай, я, кажется, зря обидел этого пацана?
— Не думаю, — ответил я. — Может, он, конечно, по несознательности сболтнул, но ты прав: песенка эта про город явно с кулацкого голоса.
— Как же это получается? Он же ненавидит кулаков. И за колхозы он на все сто процентов… Нет, тут в деревне все не просто.
В том, как все не просто было в деревне в ту пору, мы убедились вечером того же дня. А пока шагали по степному проселку, Яков увлеченно рассказывал мне об оросительных каналах, которые он видел в Средней Азии.
— Это, брат, сила! Жарища там похуже нашей, а земля цветущая — сады, огороды, баштаны. Вот что значит вода. Ты представь себе эту степь: сейчас нигде ни деревца, ни кустика, а проведут каналы — сады подымутся. Повсюду сады. Холодочек. Тень. Красота. Идешь ты по этой дороге, а по обеим сторонам персики растут. Представляешь?