Здравствуй, нежность
Шрифт:
Мы редко говорили по-английски. Отец не просил об этом, и так было даже лучше, потому что я мог говорить лишь на том английском, который изучал в школе, а он не имел ничего общего с английским из фильмов или нью-йоркским диалектом. Складывалось такое ощущение, что отцу было просто тяжело изъясняться на родном языке. Когда они с матерью были в Манхэттене, Боб не проронил ни слова по-английски. Матери пришлось говорить за обоих, кое-как, коверкая слова, заказывать завтрак в номер и объяснять таксисту маршрут. Кому-то эта история может показаться забавной, но моя мать с тех пор поклялась никогда больше не ездить в Америку.
По-мужски мы впервые побеседовали с отцом, когда мне было лет двенадцать. В то время у матери на улице Гинемер гостила восхитительная юная особа южноафриканского происхождения по имени Франсуаза Жанмэр. Чувственная, полная очарования и веселой естественности Франсуаза привлекала многих молодых людей, в числе коих были и мамины знакомые, такие как Бернар Франк или Жак Делайе. [29]
29
Жак-Шарль Делайе (1928–2010) — французский скульптор.
Именно тогда она завязала отношения с Альбером Дебаржем, помощником генерального директора фармацевтической компании. Она любила его, а он обращался с ней как с игрушкой, да вдобавок посадил ее на иглу, пристрастив к известным наркотическим субстанциям. Мать вырвала подругу из когтей этого чудовища, когда бедняжка Франсуаза была уже на грани. Так она переехала жить к нам, на улицу Гинемер, что напротив Люксембургского сада. Мать хотела ее защитить, но оказалась абсолютно бессильной, поскольку вскоре Франсуаза вновь без памяти влюбилась в такого же наркомана, как и она сама. Случилось так, что парень скончался от передозировки в туалете одного известного парижского кабаре. Его внезапная смерть, произошедшая прямо в разгар спектакля, очень напугала владельцев заведения. Дабы не предавать дело огласке и не сеять панику среди посетителей, было принято решение использовать тело молодого человека как элемент в импровизированном танце, и так незаметно вынести его из кабаре. Все было проделано так искусно, что посетители ничего не заподозрили. В пять часов утра, узнав печальную новость, Франсуаза Жанмэр наглоталась наркотиков и впала в полуобморочное состояние. Я помню, как на рассвете меня разбудили возбужденные голоса врачей «Скорой помощи» и спасателей, доносившиеся из-за двери моей спальни. Но тут пришла Тереза, взяла меня за руку и увела в другую часть дома. Спасатели столпились в дальнем коридоре, где располагались наши с Франсуазой спальни: повсюду стояли медицинские чемоданчики и кислородные баллоны. У входа в комнату на носилках лежала Франсуаза, и доктор пытался привести ее в чувство. Подобная сцена столь близкого знакомства со смертью должна была напугать двенадцатилетнего подростка. Однако я с живым интересом разглядывал каски, кожаные костюмы и инструменты спасателей — само же происшествие как-то прошло мимо меня.
Франсуазу Жанмэр спасли. После недолгого пребывания в больнице она вернулась к нам, а еще через несколько месяцев… влюбилась в какого-то богатого англичанина. С тех пор она не притрагивалась к наркотикам. Я же начал замечать, что после пресловутой попытки самоубийства, приключившейся с Франсуазой Жанмэр, мой отец возненавидел все, что было связано с наркотиками и прочими психотропными веществами. Несколько раз он читал мне о вреде наркотиков и последствиях их употребления, а также взял с меня обещание ни при каких обстоятельствах не испытывать их действие на себе. Подобные тревожные замечания с его стороны, повторявшиеся с завидной регулярностью, казались мне порой неоправданными, а иногда даже излишне назойливыми. Я был удивлен тем, насколько часто отец возвращается к этой теме, притом что сам он ни разу не пробовал наркотики, за исключением пары случаев — и то по чистой случайности. Он рассказывал мне о злополучном вечере, проведенном в гостях у вышеназванного господина Дебаржа. То немногое, что он поведал о событиях той ночи, представилось мне настоящим кошмаром, сопровождаемым ужасающим чувством полнейшей безнадежности. Мой отец считал (и вполне обоснованно), что наркотики пагубным образом влияют на поведение человека, разрушая таким образом его отношения с близкими. Они истощают человека как физически, так и морально, делая его одержимым, эгоистичным и бесконечно одиноким. И ему было невыносимо осознавать, что Франсуаза Жанмэр, эта красивая молодая женщина, может однажды стать чем-то вроде второсортной ткани: рыхлой, блеклой, потертой и никому не нужной. Думаю, что в столь агрессивном отношении отца к наркотикам сыграл и тот факт, что мать после аварии периодически прибегала к использованию сильнодействующих болеутоляющих средств. Отцу приходилось терпеть ее внезапные перемены настроения, необъяснимые капризы и странное поведение, причиной которых, очевидно, были именно наркотики.
Когда в начале 1970-х годов Боб переехал в особняк Сен-Симон к своему другу Франсуа Жибо, проживавшему на улице Месье, он еще не знал, что больше не вернется к моей матери. Этот особняк стал его святилищем — особым убежищем, где можно было пережить грозу, порой захлестывавшую разведенных любовников. Франсуа всегда был готов выслушать моего отца, предложить ему свою дружбу, участие и выделить личное пространство, то есть спальню, рабочий кабинет и отдельную ванную. Я подозреваю, что в ходе этих визитов отец осознал, что Франсуа для него — больше, чем просто друг. Их объединяли схожие вкусы в музыке, живописи, а также любовь к путешествиям. Это были два оригинала, умевшие дистанцироваться, когда это было необходимо, но которых объединяли их щедрость, юмор, забота о других, любовь ко всему человечеству. Возможно, что именно Франсуа, который уже работал тогда над творчеством Селина, открыл для моего
На новом месте отец тотчас же познакомился со всеми соседями, которых видел в кафе, где проводил большую часть времени. Его быстро приняли, полюбив за общительность, ум и щедрость. А поскольку отца совершенно не заботил ни внешний облик, ни достаток собеседника, он был одинаково приветлив и искренен как с богатыми дамами из роскошных особняков, так и с рабочими, смотрителями или солдатами республиканской гвардии. Они, в свою очередь, отвечали Бобу той же дружелюбной признательностью. Сколько раз мне доводилось слышать хорошие слова в его адрес, восхищение его человечностью, воспитанностью и добротой! Тем больше я был неприятно удивлен и раздосадован заявлением одного писаки о том, что мой отец, «будучи иностранцем и так и не найдя своего места в жизни, остался чужим для всех — даже для самого себя, — а следов после себя оставил не больше, чем как-нибудь уличный кот». Так вот, мой отец свое место в жизни нашел: это было место сердечности, дружбы, великодушия и понимания.
Но даже несмотря на то что отец окончательно перебрался на улицу Месье, а я остался на улице Генриха Гейне, мы продолжали видеться все чаще. Он привил мне любовь к классическим музыкальным произведениям — в особенности к лирике. Он мгновенно мог по голосу отличить того или иного певца или певицу и был без ума от Пуччини, Верди, Вагнера и Беллини. Питая истинную страсть к опере, он посещал практически все премьеры: в этом ему помогал его друг Франсуа. Он же ввел моего отца в закрытый клуб настоящих ценителей музыки, которые регулярно устраивали совместные поездки в Лондон или Милан, чтобы послушать Пласидо Доминго или Лучано Паваротти. Отец начал путешествовать вместе с ними, и очень скоро его тонкий музыкальный слух сделал его первым музыкальным знатоком в этой компании. Когда во время антракта или после спектакля возникал спор по поводу нового солиста — это контратенор или сопрано? — или о том, сколько именно скрипок в оркестре, кто-нибудь обязательно восклицал: «Так давайте спросим у Боба, он точно знает!» И отец действительно отвечал — на любой вопрос и без малейшей запинки, — добавляя, как будто между прочим, что кларнет низкого строя как-то слегка фальшивил…
Мне было четырнадцать лет, когда отец впервые отвел меня в Оперу Гарнье [30] на «Богему» Пуччини. Сказать, что я был счастлив, значит не сказать ничего. Зал оперного театра представлялся мне неким заоблачным местом, отведенным лишь для горстки избранных, где под пристальным вниманием зрителей разыгрывалась своего рода таинственная литургия, наполненная мириадами огней, костюмов и звуков. И радости моей не было предела, когда все действительно оказалось точь-в-точь, как я себе и представлял. Мы потом возвращались в Оперу Гарнье несколько раз, пока не было принято решение об открытии Оперы Бастилии. Отец предлагал мне выбрать, на что пойти: Верди, Пуччини, Гуно, Моцарт, Вагнер… По-моему, последней оперой, на которую мы ходили вместе с отцом, была осовремененная версия «Волшебной флейты» Моцарта, поставленная Бобом Уилсоном.
30
Опера Гарнье — то же, что Парижская опера, или Гранд-опера. Называется так потому, что расположена во дворце, построенном архитектором Шарлем Гарнье. После открытия современной Оперы Бастилии в 1989 г. ее стали называть именем архитектора Гарнье.
Так, к семнадцати или восемнадцати годам, под влиянием Боба Уилсона, Моцарта, директора Парижской оперы и Франсуа Жибо, я начал разделять музыкальные вкусы отца. С другой стороны, я разделял литературные вкусы матери, чему в немалой степени поспособствовал мой директор школы, готовивший школьников к сдаче выпускных экзаменов по французскому языку. Беседуя с отцом за ужином, я спрашивал, что он думает о той или иной книге, которую мне посоветовала прочитать мать, и — напротив — когда я разговаривал с матерью, я неизменно спрашивал ее мнение о прослушанных вместе с отцом музыкальных произведениях.
Когда я учился в десятом классе, моя успеваемость в школе заметно ухудшилась. Тогда я решил уйти из школы в Сен-Сюльпис, где проучился шесть лет, и поступить в другое учебное заведение, где целенаправленно готовили к сдаче выпускных экзаменов. Я считал, что только так смогу блестяще сдать экзамены по всем дисциплинам. Чтобы поставить школьное руководство в известность относительно моего ухода, родители пришли к моему директору, господину Пулену. Тот был как две капли воды похож на Анри Фламмариона — издателя моей матери, с которым она была на ножах. В результате беседа затянулась не на одну неделю. Всякий раз мать приводила в школу отца, взывая к его отеческим обязанностям следить за отметками сына. Во время бесед с директором отец почти всегда молчал, его лицо выражало крайнюю степень смущения, однако, несмотря на это, у директора сложилось впечатление, что перед ним сидел человек, крайне озабоченный успеваемостью своего отпрыска. Когда же мать попросила меня назвать ей причины плохих оценок по французскому языку, я ответил, что мне не нравятся школьные тексты, а некоторые авторы вообще нагоняют тоску. Тогда она попросила показать ей список авторов, которых мы проходили в школе, и почти сразу же наткнулась на «Новых аристократов» Мишеля де Сен-Пьера. Мне до сих пор остаются неясны причины столь острой неприязни матери к этому писателю, но, как бы то ни было, после этого случая я тотчас же покинул школу.