Здравствуй, Снежеть!
Шрифт:
На том берегу Доронин, трудно дыша, поднялся на дрожащие ноги, не выпуская из рук ящика. Вода еще стекала с шинели в широкие голенища сапог. Оглянулся по сторонам: ни Герасимова, ни пушки.
— Снаряды! — орал какой-то незнакомый сержант, разворачивая на берегу пушку на прямую наводку.
Доронин, вздрагивая от близких взрывов, все еще стоял с ящиком в руках, ища глазами и не находя своих.
— Снаряды давай! — махал ошалевшему от взрывов, ледяной купели и суматохи переправы солдату незнакомый командир орудия.
Пригибаясь, раскоряча ноги, побежал он с ящиком на зов сержанта. Оставалось несколько шагов, когда, как на острое шило, напоролся на что-то
Брат приехал с поля ночью, почти на рассвете. Доронин слышал сквозь сон, как Петро разговаривал с женой, и заставил себя подняться.
— Ну зачем встал? — обнимая брата, сконфуженно говорил Петро.
От него волнующе пахло теплым зерном, машинным маслом, свежей стерней. Появились племянники. Тоже пообнимались с дядькой, сели за стол. Разговор начался живо: «Как твои? Вера все в садике работает? Генка большой, небось, вымахал?» После рюмки и обильной еды усталость брала свое. Ребята откровенно клевали носами.
— Ложись, братва, — скомандовал сыновьям Петро. — В пять подыму.
— Сам ложись, — пожалел Доронин брата.
— Не поговорили даже.
— Поговорим еще, ложись.
Петро заснул, едва коснулся головой подушки, а Доронин взял спички, папиросы и вышел во двор.
От висевшей посредине неба луны, от густо рассыпанных в вышине звезд стекал на крыши домов, на сельскую улицу ровный матовый свет. Утихла последняя хлопотливая зерномашина на току, звонкая тишина завладела сонным пространством. Доронин давно не испытывал такого благостного ощущения одиночества.
В его собственном доме, там, на юге, в Мелитополе, Доронин для таких светлых минут требуемого душе одиночества приспособил специальный уголок. «Чудило», — говорила жена, когда он обшивал чердак досками, устраивал по бокам стеллажи для книг, прилаживал у слухового окна мольберт. В Мелитополе, куда он переехал из Вольска, на него обрушилась вся южная благодать: близость моря, дурман цветущих акаций, тучные черешневые и абрикосовые сады, тишина теплых, недвижных ночей.
Только перестук поездов слышался отчетливо на доронинском чердаке, когда он там «чудил». То обкладывался толстыми философскими трактатами и выписывал что-то в школьную тетрадь, то замирал с кистью у мольберта, то расхаживал взад-вперед, заучивая с листа роль для драмкружка, то нетерпеливо выглядывал в оконце, ждал дождя…
С детства он был неравнодушен к дождям. Они на Брянщине заряжали надолго. От водяной пленки стекла в избе казались кривыми, а ближние, видные из окна бугры лежали нахохлившиеся, почерневшие, как наработавшиеся волы.
На юге стояла сухость. Заслышав однажды среди ночи шорох водяных струй в шершавой листве, Доронин тихонько и счастливо засмеялся. Он погасил лампу на чердаке и открыл слуховое окно. Дождя не было. Соседи поливали огород.
Доронина сторонились сперва. Непонятный человек. Инженер, а ходит в льняной косоворотке, в кургузом пиджачке. Мебель в доме — самодельная. На участке сказочную избушку поставил. Натуральную, из бревен. Рядом репку из цемента слепил, с дедом, бабкой… Разукрасил — смехота! Как тут не дивиться. По ночам свет под крышей. Потом обвыкли; чего бояться, если сама жена «чудилом» зовет. Стали здороваться, он отвечал с простецкой улыбочкой, а глаза смотрели далеко куда-то…
Но бывало неделями свет по ночам не горел на чердаке. Хозяин поздно приходил с завода. Машину какую-то выдумывал для своей литейки. Приходил затемно, быстро, неразборчиво ел и бежал в сарай к верстаку. До полуночи оттуда слышался визг напильника, скрежет сверла. Потом гремел во дворе умывальник, и стихало все до утра. Утром хозяйка
Тихо ходил по родным деревенским улицам приезжий, посвечивая в редеющей к утру темноте зажженной папироской. Он добрел до сквера с белой пирамидой памятника в центре. Когда-то пирамида со звездой была деревянной, потом — кирпичной, теперь вот снова разбогатели на обнову. Неподалеку стояло корыто с водой, возвышались кучи песка и глины. Темнела доска с именами погибших односельчан.
Доронин машинально мял кусок глины, окунал его в теплую воду корыта. Пальцы привычно давили, гнули, скребли податливый материал… Получился бесенок с рожками, с хвостиком. Доронин хмыкнул, смял в руке фигурку, только рожки торчали из кулака. Он присел на уголок бревна, набрал еще пригоршню глины и стал месить ладонями, задумчиво поглядывая на памятник, на тихие деревенские улицы, в которые наплывал от Снежети редкий туманец.
Директор удивился, увидев ранним утром у совхозной конторы вчерашнего попутчика с узелком в руках.
— На рыбалку?
— К вам на пару слов.
В кабинете Доронин положил узелок на стол и развязал концы.
— Вот те на! — удивился директор. — Да вы — скульптор.
Директор со всех сторон оглядел глиняную фигурку женщины-матери, глядящей вдаль из-под ладони. Лицо матери было морщинисто и скорбно. Директор переводил взгляд с фигурки на приезжего и одобрительно кивал. Кустистые, цвета спелой соломы брови Доронина то сходились на переносице, то поднимались вверх, отчего лицо делалось то хмурым, то растерянным.
— Вроде того бы, памятник поставить, — сказал наконец гость, — и не в деревне, а за околицей, там, где Потапову вчера встретили.
— Неплохо бы, — согласился директор. — Да кто сделает? У нас в районе таких специалистов нет, старый памятник обновить некому. А вы бы не взялись? — Он доверительно положил руку на покатое доронинское плечо. — Я понимаю, вы отдохнуть приехали.
— Не в этом дело, — покраснел гость, — никогда не делал памятников.
— А это? — указал директор на фигурку.
— Так, — гость повертел в воздухе растопыренными пальцами, — фантазия на темы…
В дверь заглянули.
— Наряд скоро?
Директор обнял Доронина за плечи.
— Соглашайтесь, Владимир Федорович. Обеспечу цементом, арматурой, кирпичом. Подсобника дам. И заплатим, само собой, не обидим.
— Уже обидели, — заметил гость. — Там ведь Доронины тоже лежат.
Пока на указанное Дорониным место за поселком свозили кирпич да цемент, он сам, обложившись в доме брата старыми фотоальбомами, срисовывал подходящие лица. Нужны были два лица — матери и солдата. Доронин задумал постамент с горельефом умирающего в бою солдата, а на постаменте — трехметровая фигура Матери. Лиц с таким выражением, как хотелось, в альбоме не было. Военных было достаточно: и с Отечественной войны, и даже с гражданской. Себя даже обнаружил Доронин. А ведь сниматься не любил. А тут стоит девятнадцатилетний, тонкошеий, в сержантских погонах, с медалью «За боевые заслуги» на вылинявшей от частой стирки гимнастерке. При демобилизации снялся. В худое время люди не фотографируются. Каждому хочется память по себе оставить в лучшем виде. Военные перед объективом держались с достоинством, выкатывали грудь, подбоченивались. Женщины в большинстве сидели под аппаратом спокойно, умиротворенно, сложив на животе натруженные ладони.