Здравствуй, Снежеть!
Шрифт:
На зеленых улицах городка он узнавал многие дома, скверики. Невелик городок: вот и окраина. Доронин разулся, туфли шнурками связал, перекинул через плечо. Вспомнилось вдруг, как босиком бегал из своего села в карачевскую десятилетку. Семь верст от села босиком с ботинками на плече — обувку берег.
В полях голубел лен, желтела рожь, дрожали в зеленом мареве березовые перелески, за дальними буграми передвигались пыльные облачка: грузовики бегали, сновали комбайны. Припекало. Доронин смахивал пот со лба, с кончика носа. Сзади засигналила автомашина.
— В Бугровский? — высунулся мужчина в светлой с дырочками шляпе.
Доронин скорее догадался, чем узнал директора здешнего совхоза.
Шофер рулил лихо. Сзади крепко потряхивало. Доронин поглядывал в окошко. Пейзаж тот же: бугор да бугор. И название поселку недолго выдумывали: Бугровский.
Еще раз притормозили. Метрах в десяти, на взгорке, стояла не по-будничному одетая тетка и, прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, смотрела на дорогу. Крепдешиновое, модное когда-то платье неуклюже свисало с ее худых плеч. Голова была покрыта розовой косынкой.
— Со станции? — крикнула она. — Брянский был?
Доронин открыл дверцу.
— Прошел брянский.
— Не видали, военный не сходил? — Тетка вглядывалась в приезжего. — Никак Володька Доронин, Петров брат?
И приезжий узнал женщину: Потапова Мария, с ее мужем воевали рядом.
— Не видал сына мово?
— Он все служит?
— Слу-ужит, — ответила женщина. — Ты заходи, Владимир Федрыч, на часок. Витька будет радый, отца вспомянете. Ну, ехайте, я еще подежурю…
Некоторое время, пока машина не скатилась в лог, Доронин видел в заднем стекле застывшую на взгорке женскую фигуру. Вот так и его мать выглядывала в сорок пятом. Теперь что: не сегодня, так завтра приедет, а тогда — иди знай…
— Значит, Петра Федоровича брат, — оживился директор. — Как я сразу не скумекал, одно же лицо. А Петро теперь в поле, уборка. И сыновья с ним. Повезло Петру на сыновей — четверо! А вы надолго к нам?
— Месяц отпуска…
Машину сильно тряхнуло — колесо попало в выбоину. Гостя подкинуло так, что он достал макушкой до трубки тентодержателя.
— Беда с дорогами, — как бы извинился директор, — рук не хватает: ферму строим, клуб, памятник воинам хотим обновить. Вы, случаем, не строитель?
— Литейщик, — ответил Доронин. — Инженер-литейщик.
— Жаль, — полуобернулся директор, — я уж, грешным делом, хотел подрядить на месячишко. Что ж, тогда отдыхайте. Хороши сейчас зорьки на Снежети!
Доронину вспомнилась серебристая змейка реки, которая брала здесь исток, душное безветрие низких берегов и камышовых зарослей, представил на миг раскаленный диск солнца, выкатывающийся туманным утром на росистые зеленые бугры. От этих воспоминаний сладко запершило в горле.
Встретили Доронина невестка и младший из племянников. Гость умылся с дороги, осмотрел комнаты, вошел в горницу: здесь уже накрыли на стол. Гость запротестовал, мол, брата будет ждать, невестка мягко возразила: «Они до самой росы молотят».
Постель была предусмотрительно
В спальню заглянул племянник.
— Вы отдыхайте, дядь, а мы с мамкой — на ток, дорабатывать. Тут ваши бумаги нашлись, посмотрите…
Он сунул Доронину в руки потертый газетный сверток, перевязанный бечевкой, и тихо вышел, неслышно притворив дверь.
Доронин развернул и разгладил пожелтевшую газету. В ней оказались старые, уже ненужные справки о том, что он работал по направлению после окончания института в Вольске на заводе, корешки расчетных листков, поздравительные открытки. И на саму обертку пошла Вольская газета «Цемент». Он с любопытством читал старую газету. На последней странице выделялся заголовок: «Творчество наших читателей».
Я помню те багровые закаты И ту девчонку, что, войну кляня, На одерском непрочном льду когда-то Спасала, полумертвого, меня.Внизу стояла подпись: «В. Доронин, технолог литейного цеха». Он ли писал это? Прошло время, прошло… Он не помнил лица той медсестры (так шибануло, что сознание потерял). Из госпиталя вышел — искал ее… Это же надо — с плацдарма тащила через разбитый лед. А сколько ребят там осталось? Сколько под лед ушло вместе с орудиями?
Он прибыл на фронт, когда уже освобождали Польшу. Когда выходили к Одеру, имел польскую медаль. Служил в расчете 45-миллиметрового орудия. После приказа форсировать реку по льду командир орудия пожилой сибиряк Герасимов сказал ему:
— Бери, сынок, ящик со снарядами — и на ту сторону.
Доронин полз по прогибающемуся льду, толкая впереди себя тяжелый ящик, минуя полыньи и свежие проруби с темной дымящейся водой. Он полз и смотрел вправо, где, прикрываясь от осколков щитом, катили пушку его товарищи. Вода набиралась Доронину в рукава шинели, намокшее белье холодно и жестко прилипало к телу. Батарея за батареей двигался артдивизион по тонкому льду реки. Фашисты били по наступающим в упор. По всей реке вставали мутные фонтаны воды.
Долбануло рядом — под Дорониным треснуло. Он опрокинулся в воду, отчаянно забарахтался, хватаясь за ломкие края льда. На выручку ему полз солдат.
— Рукавицу сыми! Рукавицу! — кричал со льда боец.
Доронин сдернул зубами рукавицу, уцепился ногтями за лед, поймал конец брючного ремня…
Ящик со снарядами лежал в двух метрах нетронутый, вроде дожидался. А может, это был не его ящик. Доронин снова толкал груз впереди себя разбитыми, скрюченными от холода пальцами, и слезы обиды и горечи стекали вместе с каплями грязной воды по сизым от февральского ветра щекам.