Здравствуй, Снежеть!
Шрифт:
— Из Мариуполя.
— А я из Казани, — вздохнула Галия. — Там у нас звездочки поменьше, но такие же яркие.
Среди ночи их разбудили. Притащили разведчика, подорвавшегося на мине. Через пять минут все были у операционного стола. Оперировала Габидулина, ей помогала Ратушняк. Когда же за свою работу принялись санитары, женщины вышли из палатки.
— Ну что? — кинулись им навстречу друзья разведчика, ожидавшие исхода операции.
— Полежит немного у нас, — сказала Габидулина, — а потом надо в госпиталь отправлять.
— Ну мы наведаемся утром, — пообещали разведчики и растворились в темноте.
Военврач и военфельдшер стояли во мраке, прислушиваясь
— А вы ловкая, — вполголоса сказала Габидулина напарнице, — и раньше, видно, работали операционной сестрой.
— Была практика, — уклончиво ответила женщина.
На немецкой стороне бледным, мертвенным светом вспыхнули ракеты. Затем заговорили пулеметы. Что-то всполошило фашистов.
До самого рассвета противник не мог успокоиться, а с первыми лучами солнца над обугленным хутором закружился корректировщик — двухфюзеляжный «фокке-вульф», так называемая «рама». Все замерло в траншеях и окопах. Никакого движения. Серые каски и гимнастерки слились с серой потрескавшейся землей. Но разведчик все гудел в утреннем прозрачном небе, что-то внимательно высматривал внизу, на опустошенном огнем и металлом пятачке. Наконец корректировщик ушел, и сразу же начался артобстрел.
В медсанбате появились первые раненые, а когда немцы пошли в контратаку на оставленный ими вчера хутор, раненых становилось все больше и больше. Тяжелые лежали в обеих палатках, в операционной негде было повернуться. Габидулина нервничала, поджидая машину или повозку. Не выдержав, врач оставила вместо себя Ратушняк, а сама помчалась добывать транспорт.
Бой приближался. Несколько шальных осколков уже пропороли брезентовый купол палатки. Забинтованные бойцы с надеждой поглядывали на военфельдшера.
— Скоро отправим, скоро отправим, — успокаивала их Элла Федоровна, хотя сама не была уверена в этом.
Но опасениям вопреки к медсанбату под артобстрелом прорвалась обшарпанная полуторка с треснутым лобовым стеклом.
— Скорей, скорей! — кричал водитель, помогая переносить раненых.
— А где Габидулина? — спросила Ратушняк.
— Не знаю, — мотнул головой шофер, хватаясь за дверцу кабины. — Меня начсандив послал. Едешь? — Он кивнул на место рядом с собой.
Военфельдшер оглянулась на окраину хутора, где оборонялись остатки полка, и отрицательно покачала головой. От всего медсанбата на сегодня осталось четверо: она с Габидулиной да еще санитарки, которых Элла Федоровна отправляла с тяжелоранеными. Случись что в дороге — бойцам нужна помощь.
В небе раздался гул. На хутор заходила тройка вражеских самолетов. Шофер рванул машину с места. Ратушняк же кинулась навстречу ползущему к палатке раненому бойцу, за которым по пыльной земле тянулся кровавый след.
Самолет пикировал на бегущую женщину, его огромная тень накрыла и ее, и палатку, и раненого бойца.
Элла Федоровна упала рядом с солдатом. Пулеметная очередь подняла фонтанчики пыли в каком-нибудь метре от них.
Когда гул самолета затих, Ратушняк с трудом затащила раненого в узкий промежуток между сарайчиком к палаткой. Боец оказался длинным и поджарым. Это был пожилой мужчина с жестким ежиком седых волос, с глубокими складками у рта. Военфельдшер наскоро перевязала
Вражеский самолет снова заходил в пике, и эти двое, лежащие сейчас в пыли за своим ненадежным укрытием, не знали, будут ли они живы в следующее мгновение. Свистели бомбы, взлетали вверх комья земли, доски, покореженная бочка, в которой вчера женщины из медсанбата мыли головы.
…Раненый очнулся от того, что под ним дрожала земля: это с нашей стороны шли танки. Рядом с бойцом, распластавшись и как бы прикрывая его от воздушного стервятника, без движения лежала военфельдшер. Гимнастерка и юбка ее были в крови. Правая нога разворочена осколком. Глаза полуприкрыты.
— Что же ты так, сестрица? — потрескавшимися губами прошептал солдат и оглянулся по сторонам. Но вокруг лежала только дымная перепаханная земля…
Подъехавшие танкисты нашли в документах женщины справку второго Грозненского детдома о принятых от Эллы Федоровны детях: Вовы — семи лет, Лили — пяти, Жанны — двух лет.
— Ну вот, еще трое сирот, — сказал один из бойцов.
— Да погоди ты отпевать, — возразил другой, приникая ухом к груди военфельдшера, — кажется, дышит…
Когда началась Великая Отечественная война, жена кадрового офицера Элла Федоровна Ратушняк с тремя малышами двинулась в толпе беженцев через донецкие и донские степи на восток, а потом повернула на юг, к Кавказу, где до войны служил муж и где она сама работала фельдшером в одном из воинских госпиталей. Во время тяжелых переходов под беспрерывными бомбежками в женщине созрело решение вступить в действующую армию. Именно тогда произошел у нее памятный разговор с комиссаром районного военкомата.
— У меня звание военфельдшера, — заявила Ратушняк, — мое место в действующей армии.
Военком полистал документы.
— Что вы мне голову морочите, у вас же трое детей.
— Вот я и хочу на фронт, чтобы защитить их.
— Без вас защитят.
— Я от самого Мариуполя бегу. Дальше некуда, дальше — горы. Вот и пойду ему навстречу, фашисту, а дети мои останутся здесь. И будьте уверены, живая я его к детям не пропущу!
— Успокойтесь, — сказал военком, — я ведь против вашего желания ничего не имею. У меня вот даже распоряжений куча — искать медработников и направлять в формирования, которые следуют на фронт. На передовой медики во как нужны. — Он провел ребром ладони по горлу. — Но детей, детей-то куда?
— Я слышала, — сказала женщина, — что в Грозном есть детский дом, куда берут детей ушедших на фронт родителей.
На следующий день Элла Федоровна снова стояла перед комиссаром.
— Да, — сказал он, — такой детдом действительно существует, но призвать вас в действующую армию я не могу. За вами остается право подать рапорт о добровольном вступлении на службу.
Ратушняк протянула загодя написанное заявление…
Когда мама привезла Вову и меньших сестренок к большому трехэтажному дому, наполненному звонкой детской разноголосицей, и объяснила, что здесь они немножко побудут одни, а она скоро вернется, старший сын не удивился. Пока они мытарствовали по разбитым дорогам, он привык к маминым отлучкам. При этом исчезало что-нибудь из ее вещей: платье, платок, брошка. А появлялись хлеб, молоко, крупа…