Зелье для государя. Английский шпионаж в России XVI столетия

Таймасова Людмила Юлиановна

Разрядная книга подчеркивает высокое положение князя Владимира во время четвертого, «Великого» Казанского похода 1552 г., ничем не уступающее царскому. Перед решающим боем оба получили от митрополита Макария равноценные благословения: государь — «образ пречистые богоматере честнаго ея успения; златом и бисером украшен», князь Владимир — «образ пречистые богоматере честнаго ея благовещения, златом же и бисером украшен; и воду святую от чюдотворныя раки Петра чюдотворца»^{299}.

Процедура благословения царя и князя Владимира имела особый символический смысл. Со времен Ивана Калиты московские князья «благославляли старших сыновей своих, наследников великокняжеского престола» шейным крестом Петра-чудотворца^{300}.

Отец же князя Владимира, князь Андрей Иванович (пятый сын по счету), получил по завещанию отца благословение не крестом, в отличие от старших братьев, а иконой «золота распятье, делана финифтом с каменьем и с жемчюги»^{301}. Таким образом, благословляя своих духовных чад парными иконами и святой водой от раки Петра-чудотворца, митрополит Макарий признал князя Владимира Старицкого равным положению родного брата государя. Новый статус давал князю Владимиру право на получение Дмитровского удела. Парность икон, шитых бисером, говорит в пользу того, что они являлись совместным произведением мастериц княгини Ефросиньи и царицы Анастасии.

На праздник Пречистой Богоматери, с 1 на 2 октября, Казань была взята, и царь «радостно лобзал брата своего князя Володимира Ондреевича». Помимо взятия Казани в октябре 1552 г. свершилось еще одно счастливое событие — у государя наконец родился сын Дмитрий. По возвращении в Москву царь всенародно благодарил князя Старицкого: «Бог сия содеял твоим, князь Володимер Андреевич попечением и всего нашего воинства страданием и всенародною молитвою, буди Господня воля!» Государь щедро одарил бояр и служивых людей шубами и кубками «без числа», выделив из казны «48 тысяч рублей»; кроме того, были розданы вотчины, поместья и кормления. «А князя Володимира Андреевича жаловал государевыми шубами и великими фрязскими кубки и ковши златыми»^{302}.

Несомненно, князь Владимир расценил царские подарки унижением достоинства. Он ждал, что повышение его статуса, получившее благословение от митрополита, будет юридически закреплено в завещании Ивана IV, составленном после рождения царевича Дмитрия, и, соответственно, Дмитровский удел отойдет в его пользование. Расчеты князя Владимира и его матери не оправдались, и между братьями наметилось охлаждение, которое затем вылилось в открытое неповиновение.

Весной следующего 1553 г. в государстве началось «нестроение». Автор Летописца Русского связывает «огневую немочь» царя с тревожным известием, полученным из казанских земель, помещая оба сообщения под одним заголовком: «Вести из Свияжска и болезнь государя». В качестве связующего звена компилятор использовал цитату, которая отсылает читателя к третьему эпизоду, предшествовавшему двум первым: появлению в Москве Матвея Башкина, положившего начало делу о ереси заволжских старцев.

В хронологическом порядке события развивались следующим образом. В Великий пост, т. е 13 февраля, на заутрене к священнику кремлевского Благовещенского собора Симеону обратился некий сын боярский Матвей Башкин. Исповедуясь, он высказал Симеону свои сомнения по вопросам нравственности. Башкин напомнил священнику о его обязанности блюсти паству и соблюдать заповедь Христа: «Возлюби искряннего своего, как самого себе». Через неделю, 20 февраля, в столице получили известие из Свияжска о восстании «арских и луговых людей», которое привело к фактической утрате завоеваний в Казани, а 1 марта государь заболел «огневой» болезнью.

Летописец объединяет эти события, объясняя «нестроение» в Казани и «немощь» царя Божьим наказанием за гордыню и неблагодарность: «И в нас явились гордые слова, а не благодарные, и учали особ мудры бысть, забыв еваньгильское слово: хто хощет в мире сем мудр быти, буй да будет»^{303}. Компилятор почти дословно процитировал старца Артемия^{304}, привлекавшегося к церковному суду в декабре того же года по делу Башкина. Очевидно, по мнению современников, болезнь Ивана IV являлась Божьим наказанием

за гордыню и неблагодарность, проявленную по отношению к ближнему своему, попечением которого была добыта победа над Казанью, то есть князю Владимиру.

Царь был так плох, что все были готовы к смертельному исходу. Дьяк Висковатый «вспомяну государю о духовной; государь же повеле духовную совершити, всегда бо бяше у госудрая сие готово»^{305}. Надо полагать, речь шла о завещании, составленном в октябре 1552 г. после рождения царевича Дмитрия. Из слов интерполятора Царственной книги можно понять, что, после того как царь распорядился «совершить» завещание, некто посоветовал привести к присяге бояр, дворян и князя Владимира. Скорее всего, такая очередность в крестоцеловании была вызвана тем, что содержание «готовой» духовной грамоты шло вразрез с интересами князя Старицкого. Советники царя не исключали возможности негативной реакции со стороны двоюродного брата государя. Вечером того же дня в присутствии Ивана IV крест целовали дьяк Висковатый, князь И. Ф. Мстиславский, князь В. И. Воротынский и другие «ближние» люди. На следующий день присягу от прочих бояр и дворян принимали князь Воротынский, а дьяк Висковатый держал крест.

Разногласия возникли на третий день болезни государя, когда содержание завещания стало известно широкому кругу придворных. Некоторые из влиятельных лиц, в том числе князья Дмитрий Курлятев, Иван Пронский, Иван Ростовский, казначей Н. Фуников, поп Сильвестр и другие, высказывали недовольство или уклонялись от крестного целования. Они не хотели поначалу присягать Романовым, считая кандидатуру князя Старицкого более приемлемой в качестве регента, но в конце концов уступили.

Князь Владимир был призван целовать крест в последнюю очередь. Присягнувшие к тому времени бояре силой заставили его дать клятву: «И одва князя Володимира принудили кресть целовати, и целовал крест по неволе». Однако его мать, княгиня Ефросинья, отказалась приложить к документу фамильную печать. Трижды ходили к ней бояры, но слышали от нее только «бранные речи». Переговоры царских парламентариев с княгиней Старицкой завершились не позднее 12 марта. Княгиня отдала печать, но добавила, что клятва, данная «по неволе», ничего не значит. Формально правда была на стороне княгини по двум причинам. Во-первых, шел пост, во время которого запрещалось давать клятву^{306}. Во-вторых, князь Владимир не достиг двадцатилетнего возраста (родился в июле 1534 г.) для исполнения процедуры крестоцелования, что рассматривалось как присяга «по неволе»^{307}.

Источники не сообщают, на каких условиях княгиня Ефросинья пошла на уступки, но, несомненно, достигнутая договоренность получила отражение в документе, датированном 12 марта 1553 г. Подписывая крестоцеловальную запись и привешивая к ней фамильную печать «на малиновом снурке», князь Владимир не только давал клятву на верность царю, царице Анастасии и царевичу Дмитрию, но и оговаривал свои удельные права, согласно которым он мог держать «воевод с людьми», а также «суд чинить по старине в правду»^{308}.

Государь все еще был болен, когда царская чета отправилась на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь. По дороге государь остановился в Троице-Сергиевском монастыре, где провел три дня, «опочиваючи себе: бо еще был не зело оздравлен». Здесь он беседовал с опальным монахом Максимом Греком. Инок стал отговаривать государя от далекой поездки в сопровождении жены и младенца. Он советовал исполнить обет другим богоугодным делом: «пожаловать и устроить» тех вдов и сирот, чьи мужья и отцы сложили головы в боях при взятии Казани. Максим Грек, видя упрямство царя, предрек ему: «Аще не послушаеши мене по Бозе советающаго ти, и забудеши крови оных мучеников, избиенных от поганых за правоверие, и презреши слезы сирот и вдовиц и поедеши со упрямством: ведай о сем, иже сын твой умрет и не возратитися оттуды жив». В число вдов и сирот, не получивших справедливого вознаграждения после завоевания Казани, вошли княгиня Ефросинья и князь Владимир.