Зеленая кровь
Шрифт:
Он умер в такой же холодный зимний день. Все произошло очень просто: мы собрались на очередное чаепитие, которое сохраняли скорее по традиции, чем по необходимости, - в новом корпусе открылась отличная столовая. На этом чаепитии должны были обсуждать возможность кристаллической жизни (да, правильно: "Кристалл как форма самовоспроизводящейся материи"), мы уже разбирали бутерброды и чашки с чаем, а его все не было. Тая, видно, первая почувствовала неладное, прошла в соседнюю комнату... Она в то время была уже дипломированным врачом, полгода стажировалась патологоанатомом, казалось, привыкла к смерти, но как она закричала!.. Волосы дыбом.
Видимо, она не сразу сообразила, что произошло:
Сварог сидел как обычно - на своем высоком лабораторном стуле перед вытяжным открытым шкафом - его, оказывается, уже давно мучила астма, не хватало воздуха, но об этом знала лишь одна Тая, сидел в своей обычной позе - обложенный со всех сторон книгами и рукописями, только голову уронил на руки. Знаете, когда устают глаза от напряжения, опустишь голову
На похоронах с Таей было плохо. Плакали многие женщины, у профессора Скорика оказались две племянницы - сами уже старушки. А плохо было только с Таей. Ее от могилы увели силой.
Над гробом говорили только хорошее. Всячески подчеркивали подвижничество профессора Скорика. Тот же "дир" вдруг вспомнил когда-то произнесенную профессором речь перед студентами университета (когда он там еще преподавал), приведя ее по памяти дословно (так он выразился):
"Нынешний апофеоз интеллекта повлек за собой девальвацию многих других качеств, считавшихся для человека обязательными еще двадцать-тридцать, лет назад. Боюсь судить, насколько это плохо или хорошо, но это процесс, по моему глубокому убеждению, закономерный, и ведет он к утверждению типа ученого, способного подчинить все свое существо неутомимой жажде познания. Можно сколько угодно оспаривать справедливость и нужность такого самоограничения, но раз мы согласились с тем, что "узость" ученого следствие творческой поглощенности своим делом, мы неизбежно придем к идеалу, в котором все подчинено одной-единственной цели: познанию истины. И вряд ли справедливы в этом случае упреки в духовной ограниченности. К счастью, это упреки невежд, не имеющих ни малейшего представления о тех муках и угрызениях, которыми сопровождается подобное самоограничение. Но даже невежда может понять, что чем уже тропа и чем прямее ты ее проложишь, тем быстрее достигнешь цели..."
"Дир" объяснил эту речь профессора Скорика следующим образом:
"Нет никаких сомнений в том, что Андрей Михайлович в этом случае говорил о собственных муках и угрызениях, ибо в его лице мы как раз и имеем дело с ученым, который подчинил в себе все, саму жизнь подчинил единственному познанию Истины. Да, дорогие коллеги, друзья, мы сегодня прощаемся с человеком, который пришел к нам из будущего, который сумел разрешить целый ряд вопросов, невероятно сложных и не менее фундаментальных, чем эволюционное учение Чарльза Дарвина. Я имею в виду теорию симбиоза, над которой Андрей Михайлович работал всю свою сознательную жизнь ученого и в которой достиг вершин, порой кажущихся нам, его современникам, парадоксальными и невозможными. И, отдавая сегодня последний долг ученому-мыслителю, мы не можем не поставить его в один ряд с такими выдающимися естествоиспытателями, как Сеченов, Мечников, Тимирязев и Вернадский. Идеи Андрея Михайловича, как и мысли великих русских естествоиспытателей о жизни, о живой природе, будут служить пищей для умов еще многих поколений биологов, биофизиков, ботаников, зоологов и экологов, конечно. Простимся, товарищи..."
На его могиле по желанию племянниц была уложена гранитная плита с эпитафией: "Страстью твоей была наука..."
Да, все это так. Возможно так, хотя и сказано уже над гробом. Но я очень сомневаюсь, что профессор Скорик когда-нибудь выступал перед студентами, даже в то далекое время, когда еще читал им лекции, - слишком он дорожил своим временем. Хотя тут все правильно, нечто подобное о самоограничении ученого он говорил нам не раз, Другое дело, насколько он при этом был искренен. Терзали ли его на самом деле муки или что-то подобное? Сомневаюсь... Хотя... "Удивительно только, за что тебя так любил Андрей Михайлович?.." Может, он и в самом деле нуждался в людях? Кто у него был? Племянницы, которые откликнулись на некролог? Тая, которая была его тенью и говорила только то, что говорил он сам, и видела только то, что хотел он видеть сам? Хлебников, наконец, которого он муштровал не менее безжалостно, чем старшинасверхсрочник? Поистине надо было обладать характером Хлебникова, чтобы вынести смиренно все то, что Сварог называл "школой ликбеза": все его бесконечные монологи-обличения, нравоучительно-иронические сентенции и притчи с цитированием Библии, Канта, Будды, Вернадского, Шоу и Козо-Полянского; безжалостные анализы методики эксперимента, от которых горели не только уши, но даже руки, казалось, краснели за чушь, написанную ими; указания о том, что и как читать и как вести конспекты, чтобы все это осело в памяти на всю жизнь. Я мог поверить Хлебникову, что он ходит к Сварогу, как на Голгофу, и я думаю, что они оба - и Сварог и Хлебников отлично понимали, что скрывается за этой "Голгофой": терновый венец мученика науки, который должен обернуться сияющим нимбом непогрешимости. Не так уж глуп был Сварог, чтобы не разобраться в сущности Хлебникова - это ведь он окрестил его "научным суворовцем"! И однако он и в самом деле его учил порой хоть рот разевай, когда Хлебников начинал вдруг анализировать Сварог, Сварог... И как бы там ни было, мы ведь работали сейчас по его указаниям - Хлебникове, и работали, зачем лукавить, - без срывов. Пока во всяком случае.
Однажды Сварог вызвал в свой "вытяжной шкаф" меня сам - это было вскоре после того, как я приходил к нему с заявлением. Дело было вечером, у симбиозников было тихо, пусто, даже Тая, помню, почему-то отсутствовала, и сам Сварог казался от этой неуютной тишины чуточку потерянным.
"Я познакомился с вашей статьей о биохимии клетки, - пожевав
Он опять раскричался - до кашля. А откашлявшись, продолжил более миролюбиво, даже грустно:
"Как мы все любим себя - ужасно. Боимся уронить себя, свою честь, свое имя паче чаяния не запятнать скандалом... Служим науке, а любим себя. А науке ведь наплевать, тысячу раз наплевать, кто вы такой - ей важен результат, некая сигма ваших научных поисков. Меня давно уже объявили приверженцем Козо-Полянского, пытаются, впрочем, это делали и по отношению к самому КозоПолянскому, противопоставить мои взгляды и труды эволюционному учению Дарвина... Какая чушь! Больно уж стали тихие, добропорядочные, с эдакой непоколебимой верой в непогрешимость авторитетов. Опровергайте! Но опровергайте новыми материалами, новыми фактами, новыми исследованиями. Я ведь зубастый, и я коечто знаю - только попробуйте подсунуть мне прошлогодний снег! Я вам такое устрою... Молчат. Вот что плохо - молчат. А в пустоте, знаете, не то... Нет точки опоры - вот что.
Но вернемся к вашей статье. Мое мнение вам ясно; макулатура. Употребите по назначению. Но можете послать в "Физиологию". Опубликуют. Может, даже похвалят. Очень даже может быть, что похвалят. Вы так старательно доказываете, что Франк прав... Это любят. Выбросьте все эти листки в мусорный ящик! Вон! Вон! Не потакайте невеждам! Не оглупляйте себя больше, чем надо! От вашего невежества, сердоболия и подхалимажа веет старческим маразмом!"
"Заберите".
– Он отшвырнул от себя машинописные листки. Листки упали на пол, рассыпались, и я не знал, что делать. Пакостное такое чувство на душе пусть уж топчет до конца, ногами топчет. А он даже взглядом не удостоил что уж там говорить об извинении, - как я ползаю по полу и собираю свою "маразменную" статью, на подготовку которой потратил больше года - больше сотни опытов, бессонные ночи, мечты, надежды, диссертация, наконец. И самое обидное, что не цитировал я Франка, не копировал его. Просто так получилось - к такому выводу привели меня мои собственные эксперименты.
"Позвольте мне сослаться еще на одну литературную аналогию, откашлявшись, сказал он.
– Паустовский, кажется, говорил: есть писатели, которые хотят быть безошибочными в процессе работы. Упаси бог сделать стилистическую ошибку! И в голову не приходит таким ревнителям стиля, что они обкрадывают не только себя - литературу тоже. Им и в голову не приходит, что ошибка ошибке рознь: когда ошибка идет от невежества, от безграмотности - это преступление. Но когда ошибки проистекают от таланта, то они неизбежно перерастают в достоинства. Вот вы, к моему глубокому огорчению, как раз и представляете собой классический образчик такого стилиста: все у вас правильно, все верно... Тошнит от вашей правильности. Идите!"
Такое презрение в этом "Идите!" Сгореть со стыда можно...
– Неужели ты никогда не замечал, как он на тебя смотрит?
– Замечал, как же. Такая убийственная ирония! Провалиться хотелось со стыда.
– Вот что ты замечал... А у меня всякий раз сердце сжималось: что, думаю, он в тебе ищет? Потерянный такой становился. Он любил тебя, Саша.
– Выдумала ты все, фантазии твои. Чего ради?
– Это и для меня загадка. Он и в самом деле с иронией говорил о тебе как об ученом... Вот Хлебников... Ради Хлебникова он готов был расшибиться. Однажды сказал: "Таюша, нам страшно повезло, что у нас есть Хлебников. Он, разумеется, талантами не блещет. Но вот ученый из него, нашего "суворовца", получится. Я рад, что у меня есть такой ученик. Он многого добьется, Тая, поверьте мне". А о тебе, Саша... "Пусть, - говорит, - работает, как умеет. Я ему не нужен - зачем ему электронная машина? Он сам знает, что ему нужно. Это редкий в наше время дар. Мир сейчас жесткий - весь из граней и углов. Нужно уметь ходить по острым углам. И не только ходить, но и подниматься вверх. Хлебников это умеет. Отлично умеет. Ему бы немного таланта... Это был бы ученый с мировым именем. Но что я смогу - все ему передам. Я знаю: у Хлебникова ничего не пропадет - все использует для дела. А вот Саше мне передать нечего..." Ты что-нибудь понимаешь?