Зеленое окно
Шрифт:
Рука у меня дрогнула. Я стал раздумывать: писать дальше или не писать? Для чего все это вообще? Я-то рассуждал так: Таня увидит надпись, расстроится, а как встретит меня, я ей тоже скажу: нот, мол, какие дураки… Давай не будем обращать на них внимание. И снова все будет хорошо: Иван Денисович предложит попить чаю, с Таней мы сходим в кино или на футбол… А если все будет наоборот? Если она рассердится?… Значит, не писать? Есть над чем задуматься.
Это меня и погубило.
— Пиши,
Я подскочил как ошпаренный. Обернулся. Передо мною стоял Чикиряй. Он улыбался. В одной руке он держал сигаретку, другая была засунута в карман.
— Красиво пишешь, — сказал Чикиряй и сделал короткую затяжку.
Чикиряй когда-то жил в нашем доме. Это была тяжелая пора. Участковый милиционер целые дни проводил у мае во дворе. Чикиряй отнимал у маленьких деньги, поджигал газеты в почтовых ящиках, бил из рогатки фонари и лампы в подъездах. В общем, не сидел сложа руки.
Потом его отправили в воспитательно-трудовую колонию на два года. В это время родители Чикиряя переехали на новое место. И весь дом облегченно вздохнул.
Но в один прекрасный день (прекрасный — это так, к слову) Чикиряй появился вновь. «Исправленный» Чикиряй уже не хулиганил. Он честно играл с нами в расшибалочку, носил расклешенные брюки с блестящими цепочками внизу, а вместо кучерявого чубчика у него теперь была челка по самые глаза. К тому же он нередко приходил с гитарой, на которой была наклеена фотография длинноволосых парней. «Певцы битлы, — ткнув в фотографию пальцем, объяснял нам Чикиряй. — Не то немцы, не то французы, но отличные ребята».
Чикиряю было лет семнадцать, и его сверстники уже или заканчивали школу, или работали — одним словом, они были заняты и не могли засиживаться с ним на лавочке. Поэтому Чикиряй стал держаться нас, ребят, которые были моложе его на три-четыре года.
Наши родители хорошо помнили прежнего Чикиряя и не верили в его исправление. Как только он появлялся, тут же из окон высовывались мамы, папы, дедушки и бабушки и кричали, чтобы мы шли домой: «Иди скорей обедать!», «Кто за тебя уроки будет делать?», «Куда ты задевал мои очки, и помню, положила их на пианино?».
Чикиряй улыбался, кивал в сторону окон головой и удовлетворенно говорил: «Ишь ты! Боятся!»
И вот этот самый Чикиряй теперь стоял передо мною и радостно поглядывал то на меня, то на мою надпись.
— Красиво пишешь, — повторил он, — я аж зачитался. Жду не дождусь продолжения. Продолжение будет?
Я молчал.
— Это называется сердечная болезнь, — сказал Чикиряй и вновь затянулся. — Эх, Эдя! Что с тобой Русалка наделала!..
Сжав кулаки, я бросился на Чикиряя, но тот ловко схватил меня за руку и вывернул се.
—
Меня душили отчаяние и злость. Куда мне против Чикиряя! Что сделаешь этому лбу? Но Чикиряй сказал:
— Я ничего не знаю и ничего не видел. — Он приложил палец к губам. — У тебя есть рубль?
Я порылся в карманах, наскреб сорок копеек.
— Ладно, — сказал Чикиряй, беря монетки, — я схожу попью пива. Ты не пьешь? Зря, полезный напиток. Силы прибавляет… Ты пока сбегай домой, принеси рубль.
Чикиряй сдержал слово. Никому не сказал. А надпись осталась. И все читали:
Таня + Эдик =
Каждый отнесся к этому по-своему. Виталька отозвал меня в сторону и спросил, кивнув на стенку:
— Видел?
— Видел.
— Что скажешь?
Я пожал плечами.
— Знаю, кто это сделал, — сказал Виталька.
— Кто? — испугался я.
— Верка. Кто же еще? Пошли сотрем.
Я помялся.
— Неудобно при всех, — сказал я. — Давай потом.
Леха, Виталькин брат, равнодушно произнес:
— Шею накостылять надо.
— Кому? — попробовал я уточнить.
— Не знаю, — признался Леха. — Кому-нибудь.
Костик тоже прочитал оба слова «Таня» и «Эдик», но при чем здесь знаки + и =, понять не мог.
— Это что, про тебя написано? — подкатывался он ко мне несколько раз.
Когда встретилась Верка, я невольно сжался: вот теперь поехидничает. Но Верка сказала именно то, что я ожидал услышать от Тани:
— Какой-то дурак написал. Не обращай, Эдик, внимания.
После того как я перестал замечать ее гаммы и колотить в стенку, Верка, видимо, переменилась. Но мне-то что от этого, мне все равно.
И наконец я увидел Таню. Она шла по двору к воротам. Я подождал немного и, когда она уже вышла на улицу, припустил следом. Догнав ее, я сказал, стараясь дышать ровнее:
— Здравствуй, Таня. А мне как раз в ту сторону идти.
— Здравствуй, — холодно проговорила она. — Разве ты знаешь, куда я иду? Может, я сверну сразу же за углом.
— Таня, я знаю… Ты из-за этой надписи… Ты не сердись… Подумаешь!
— Что мне сердиться! — вспыхнула Таня. — Ее написал какой-то злой человек.
— Почему… злой?
Таня не ответила. Лишь когда мы дошли до угла, она сказала:
— И вес равно ведь там неверно написано. Чего сердиться?