Земля дождей
Шрифт:
Но без слёз не расцвести
И единства не найти.
Лишь когда для злобы слеп,
Могут слёзы песню петь.
Ну и песня, чёрт подери.
Однако… слова мне нравились. А вот исполнение оставляло желать лучшего. Но говорить об этом Еве, я был уверен, не имело смысла. Она была так поглощена процессом, что, наверное, ни один смерч не снёс бы её намерения допеть эту странную балладу о Солнце и Страданиях.
Она продолжала:
Жги наши глаза, не милуй!
Жги всю боль и злобу
Солнце, хватит, не томись!
Выжигай всю ненависть.
Пусть растёт Любви росток,
Он созреет ровно в срок.
Но без слёз не расцвести —
Будь готов отдать долги.
Стань для злобы вечно слеп,
Дай слезам спеть свой припев.
Стань для злобы вечно слеп —
И узреешь Жизни свет.
Я открыл глаза. Ева стояла совсем рядом, устремив своё красивое лицо к солнцу. Веки её были прикрыты. Молодая, полная жизни, с золотыми, сияющими на солнце волосами, развевающимися на редком ветру с моря, она воспевала песнь Солнцу…
Ева. Единственная реальная плоть. Единственный кусочек, напоминающий о том мире из моего рассказа. Мире людей. И она — здесь. Со мной. Рядом со мной, несмотря ни на что…
Закончив петь, Ева приоткрыла глаза. И заметила, что я пристально на неё гляжу.
— Ну? — прошептала она. — Полегчало?
— Ещё как, — искренне ответил я, глубоко вздохнув. — Кажется, смысл песни я уловил… Пусть солнце светит — это главное, а весь остальной мир пусть катится к чертям. И злиться на него не стоит — ведь его здесь всё равно нет.
Лицо Евы стало озадаченным. Но она ничего не сказала. Лишь когда мы дошли до ямы, у которой и сели, произнесла:
— Если уж и посылать мир, то не к чертям, а к ангелам. Там у него больше шансов стать лучше.
— Что ж, к ангелам, так к ангелам, — ответил я. — Однако, его уже вряд ли что-то изменит… Ни добро, ни ангелы, ни Исаков…
— Эй, не говори так! Вселенная не создала бы нас, если бы всё было настолько плохо.
— Да откуда ты знаешь?
— Да просто знаю и всё.
Мы некоторое время сидели молча. Глядели то на море, то на дно ямы.
— А что сейчас в твоей голове? — спросила Ева. — И как обычно это у тебя происходит? Твои навязчивые мысли…
Я втянул в лёгкие побольше воздуха.
— Если говорить про сейчас, то… сейчас у меня в голове такая каша, что даже размешивать не хочется. А обычно… обычно мои мысли носят характер двойственности. Знаешь, это когда в тебе противоборствуют две части, и каждая отчаянно тянет в свою сторону. Ты не можешь понять, какая из этих частей настоящая, правильная, и кто во время этого конфликта ты сам. Уже выходит не двойственность, а тройственность. При этом ты допускаешь, что наверняка эти две части — не единственные в тебе. Что есть и другие. А это уже не тройственность, а множественность. Быть может, даже бесконечность. И вот эта бесконечность всей своей мощью проходит сквозь тебя, прорывает тебя и сносит к чертям всё твоё логическое адекватное мышление. Так начинается безумие. Во всяком случае, у меня всё было именно так.
Ева задумчиво
— Но ты вылечился после больницы? — спросила она. — Избавился от своей бесконечности?
— Она всегда во мне, — покачал я головой. — Просто сейчас притаилась. Я это чувствую. Ждёт удобного случая, чтобы сорвать все болты и гайки. Нужен лишь спусковой крючок, повод для старта — и тогда безумие вновь понесётся галопом. Но уже с новой, ожесточённой и неудержимой силой. И что тогда со мной будет — даже подумать страшно. Но здесь… на этом островке мне хорошо. Мне легко. И мысли совсем не носят насильственный характер. Хоть я и не понимаю, что здесь происходит. Но я знаю, что ты понимаешь. Смотришь на меня и всё понимаешь. Ты единственный здесь человек, кроме меня. Появляешься откуда ни возьмись и так же внезапно исчезаешь. Ты всё знаешь. Знаешь, но молчишь.
— До некоторых вещей нужно додуматься самому, иначе толку не будет, — тихо произнесла Ева. — Но поторопись, времени у тебя немного.
— Ты про дождь? Что будет, когда он пойдёт? И почему ты сразу не сказала о нём? Ты ведь говорила, что мы будем здесь всегда…
Она отвела голову в сторону. И целую минуту просидела в такой позе.
— Тебе лучше не затягивать с продолжением, — сказала она. — Начинай.
И вопросительно взглянула на меня.
Но слова у меня не шли.
— Что молчишь?
— Даже не знаю, стоит ли рассказывать дальше…
— Ты не доверяешь мне? — удивлённо спросила она.
— Не знаю…
— Нужно учиться доверять людям.
— У меня это плохо получается.
— Ты кому-нибудь хоть раз в жизни доверялся полностью?
— Полностью?
— Полностью. Так, чтоб вся жизнь твоя была в руках этого человека. Куда он — туда и ты. Он шаг — и ты за ним. Не думая.
Я замолчал. А был ли у меня, и правда, такой случай?
И первое, что мне пришло в голову, был следующий фрагмент.
…Летний вечерний ветер лижет лицо. Я сижу на раме велосипеда, летящего по асфальтному склону с невероятно огромной скоростью. Меня обхватывают две большие руки. Они держат руль. Это — мой единственный приятель вне стен детдома. Он уехал в другой город, когда мне было ещё двенадцать.
Мы на велосипеде. Он спокоен. А мне дико страшно. Скорость колоссальная. Одно неверное касание руля — и мы в крови на асфальте. Я говорю ему, что мне страшно. На что он хладнокровным голосом отвечает, что всё нормально. После его невозмутимого ответа я вдруг точно понимаю: мы ни за что не разобьёмся, он полностью уверен в своём навыке вождения. И успокаиваюсь.
Тогда, сидя, можно сказать, в его объятиях и перед лицом опасности, я чувствовал себя в защищённости. Я доверял ему.
Хотя, конечно, доверять ему было нельзя. Как минимум с точки зрения здравого смысла. Он был необычным человеком. Имел привычку врать. Ужасно часто врать. Уж чем она была вызвана, мне оставалось только догадываться. Но факт оставался фактом: врал он всегда и по любому поводу. Эта привычка, похоже, приняла у него патологический характер с самого детства. Даже в самых простых ситуациях, когда и лгать-то никакой причины не было, он прибегал к своей манере коверкать факты.