Земля и Небо (Часть 1)
Шрифт:
– - Привет, кацо! Садись, чаю попьем, -- пригласил Батя.
Я возмущенно обращаюсь к гостю:
– - Гоги, Батя толкует -- бежать нет смысла. Один хрен -- сдадут!
– - и все угомониться не могу, все про побег ворочу, хоть я-то в него и не собирался...
– - Обмельчал народ...
– - роняет Батя, закрывая тему.
– - Сознательные стали, как замполит говорит, -- ухмыляется Гоги.
– Даже воротит от такой сознательности. Сын отца сажает, жена мужа...
– - И муж жену не бьет, как раньше... а сын мать не защищает?
– - сурово добавил Батя.
А я вспомнил своего пьяного папашу, он частенько
– - Хватит мести пургу!
– - Батя неожиданно разозлился.
– - Хоть чай давайте попьем спокойно, без разговоров.
Замолкли мы. Гоги достал пару конфет. Отхлебнул два своих глотка, передал Бате. А мне говорит:
– - Володя, нэ советую тэбе бегать. Далеко нэ убэжишь в наше время. Как говорится в программэ партии, "в условиях социализма каждый выбившийся из колеи может вернуться к полэзной дэятельности". Сдадут, сявки. Отсидишь, вернэшься и будешь вкалывать уже на сэбя. Женишься...
– - улыбается, но как-то криво.
– - Многие и вправду вэрят байкам, а я уже нэт.
– - Почему?
– - спрашиваю, тоже злюсь на них на обоих.
– - Вот освободился я первый раз, так?
– - свой рассказ грузин начинает.
– - Что дэлать? На руководящую работу нэ бэрут. Дорогой, говорят, Гагарадзе, ты, извэни, судимый. А я ведь инженэр -- винодэл, пять лэт проучился. И что? Даже мастэром нэ бэрут...
– - Гоги разволновался, а когда так с ним бывало, говорил он с сильным акцентом.
– - Простым мастэром нэ бэрут, понымаешь?! Потому укатил я в Россию, здесь чуть нэ женился. И опять ласты завэрнули мэнты, -- улыбается, все ему нипочем.
– - Концы в воду не успел спрятать?
– - ухмыльнулся Батя.
А Гагарадзе будто не слышал.
– - В Амэрике это бизнес называется. Там нас уважают, а здэсь -- сажают. А ведь нужно частное предприниматэльство, нужно заинтэресовать человека. Все воруют, факт, но нэ всэ палятся. На сто пятьдесят, Батя, нэ проживешь. Надо сэмь лет ни есть ни пить, чтобы купить самую позорную машину. Это что такое, нэ издэвательство над человеком?! Люды воруют и правильно дэлают.
– - он с наслаждением закурил, он все делал с наслаждением.
Смотрю, Батя опять поскучнел, надоел ему этот трещало.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Ну и что лабуду эту гнать -- экономика, аля-маля. Машина мне ни хрена не нужна; если бабки есть, я и такси поймаю. А Володька рот разинул, пялит зенки на кацо.
– - Хорош лапшу кидать, -- говорю.
– - Кацо, не трави душу. Айда домой.
А тот еще напоследок:
– - Скажу, -- говорит, -- одно: дэньги дэлают всё. И даже свободу! А преступники те, кто наверху взятки бэрет.
Пошли, значит. А Володька все от кацо не отстает:
– - А наш отрядный, Мамочка, тоже берет?
– - спрашивает.
– - Все бэрут. Нет такого, кто бы не брал. Вон смотри, что Волков, опер поганый, вытворяет...
– - Хватит!
– - тут я уже рявкнул.
– - Мамочка не берет!
Затихли.
– - Бать?
– - Кацо спрашивает.
– - А Васька твой не может крутануться по два рейса?
– - Пока не пробовал, да и кто его там примет, надо ж еще одного человека... Он сейчас с этой плиткой сидит, нас дожидается.
– - Понымаешь, дэнь рождения скоро, чай нужен.
– - Гоги смотрит просительно.
– - Барыга мой в Зонэ запалился, купить нэ у кого, а через
– - Посмотрю, -- отрубил.
Сам-то знаю: как же его надрессируешь на две ходки, не получится, кацо.
Дошли до административного корпуса, там бригады выстраивались в колонну, ожидая съема с работы. Прапора отсчитывали зэков по пятеркам. Двинулись наконец. По бокам конвоиры, глаза бы на них не глядели, с овчарками слюнявыми, да крики их: "Подтянись! Не растягивайся!" Вас бы раз после работы так прогнать, посмотрел бы, как бы подтянулись...
– - Ведущий, укороти шаг! Быстрее, быстрее!
– - это молодой лейтенант выделывается.
Зло такое взяло -- сил нет. Иду по этой утрамбованной тысячами ног дорог и думаю, сколько же мне топать по ней и смотреть вот на эти стоптанные задники чьих-то сапог?
Когда ж это кончится, Господи? На всех зло взяло -- на Володьку, на себя, на кацо, брехуна... Все у них там куплено: институт, должность... Тоже мне еще один недовольный интеллигент выискался. Вот у него был дом полная чаша, а все одно воровал и воровал. Это же надо -- на руках сотни тысяч рублей, килограммы золота, бриллианты. Казалось бы -- живи, не растратишь за всю жизнь. Ан нет! Все мало и мало. Вот и рассуди теперь, кому отпущено на печке греться, а кому дрова рубить. Эх, хотя бы разок увидеть море, хотя бы глазком взглянуть на бескрайность эту и хлебнуть той соленой, с горчинкой воды, о которой только слышал...
Вот и дошли... Зона вот она, рядом. Здесь, где трасса вливается в деревянный коридор, окрики конвоя затихают и наступает долгожданная тишина.
НЕБО. ВОРОН
Я смотрел за хозяином, читал его мысли и поражался... Там не было рецидивиста... Они были полны светлой лирики:
"...вот дуб вековой и одинокий за высоким забором -- вечно он меня притягивает, этот корявый исполин. Каждый же день проходишь мимо, мог бы и примелькаться, а нет -- смотрю и смотрю, что-то в нем есть такое... если я разгадаю его, то утихнут мои тревоги. Тоска и боль исчезнут... надо постичь загадку этого дуба, и, может быть, спадет с души непосильный груз... Мы чем-то похожи с ним, но чем? И вдруг пошли откуда-то памятные с детства стихи, которые сами переиначились в мыслях на горький лад:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том...
И днем и ночью мент ученый,
Все ходит по цепи кругом...
Златая цепь на нас обоих..." -- И печально вздохнул...
Голова колонны уперлась в железные ворота. Вознесся вверх колодезным журавлем полосатый шлагбаум, начался привычный отсчет: "пять, десять, пятнадцать, двадцать..." Люди жертвами Молоху падали в алчную глотку Зоны...
И сразу заметался в глумливом шмоне неугомонный Шакалов. Кого-то уводили в пристройку, чтобы раздеть догола и, поигрывая дубинками, смеяться там над мерзнущим, беззащитным человеком, и непременно стукнуть его по закрываемому причинному месту, и заставить нагнуться, и заглянуть ему в задний проход, действительно ли ища загашник анаши или просто издеваясь, -не поймешь... Изо дня в день вершили эту унизительную процедуру, имея неограниченную власть и упиваясь ею, и оскорбляя голых, и думая, что нет никакого Суда Господня и никто и никогда не вспомнит их издевки и зверские удары, пронзающие человека лютой болью, а насильников -- сладостью власти.