Земля обетованная
Шрифт:
Шая выглянул в окошко, чтобы увидеть дочку, улыбнулся ей и сразу же снова откинулся на спинку сиденья, погрузившись в глубокое молчание, прервать которое его спутники не решались.
Ружа ехала с Мелей, Высоцким и Грюншпаном-старшим в открытом ландо, запряженном парой великолепных вороных.
Девицы перешептывались, обсуждая толпу, а Грюншпан толковал о торговле хлопком с Высоцким, который отвечал односложно, — ему куда интересней было смотреть на Мелю, которая сегодня чудесно выглядела,
— Ну, знаете, для одного раза это чересчур: и пошлина повысилась, и тарифы на хлопок-сырец повысились и еще больше повысились тарифы на готовый товар, который вывозится в Российскую империю. Говорю вам, для всех нас это такой бенефис, что после него половине Лодзи может прийти каюк. Тьфу! Чтоб мне не дожить до такого дня! — со злостью плюнул Грюншпан.
— Да, кажется, цена на хлопок уже пошла вверх?
— Что значит — пошла! Она мчится, как паровоз, взлетает, как воздушный шар, хлопку это не вредит, но Лодзь может сломать себе шею.
— Не понимаю, в чем же причина, — ответил Высоцкий, стараясь одновременно слушать разговор девиц.
— Не понимаете? Причина простая, чего уж проще, ну вроде того как схватил бы вас за шиворот грабитель и сказал: давай деньги, потому как я работать не хочу и денег у меня нет. Самое обычное дело! Как поживаете, пан Кон? — окликнул он Леона Кона, протягивая ему из экипажа руку.
Кон пожал ему руку и пошел дальше с группой молодежи.
— Слушайте, пан Гальперн, — обратился Кон к Гальперну, — слушайте, что я скажу. Это у Бухольца первое банкротство, да и то не удалось! Но он еще наловчится, ха, ха, ха! — рассмеялся он над собственной шуткой.
— Эх, пан Кон, смерть — не такая уж веселая операция, — меланхолично возразил Гальперн, он сегодня был в дурном настроении — идя в процессии, упорно молчал, вздыхал и так горбился, что наступал на подол своего лапсердака; от волнения его пронимала дрожь, он то и дело ронял свой неизменный зонтик, машинально его поднимал, отирал об полу и задумчиво вглядывался в лица съехавшихся на похороны миллионеров. Лишь когда процессия растеклась по Новому Рынку и стала сворачивать на Константиновскую, он сказал шедшему рядом Мышковскому:
— Бухольц умер! Вы понимаете? Были у него фабрики, были миллионы, жил как граф, и вот, умер! А у меня ничего нет, да еще завтра опротестуют мои векселя, но я живу! Да, Господь Бог милостив, доброта Его бесконечна.
Огромная, искренняя благодарность звучала в его голосе, опечаленное лицо просветлело от радости, от чудесного сознания, что он-то, Гальперн, живет.
— Одним шутом меньше, одним больше! — ответил Мышковский, немного отставая, чтобы поравняться с Козловским, — тот, как всегда, в цилиндре на макушке, похлопывая
— А знаешь, Мышковский, у этой рыжей дочки Мендельсона есть изюминка, есть у нее в глазах что-то этакое чертовское.
— Мне-то какое дело, пошли пиво пить, от этого парада миллионов в горле пересохло.
— Нет, я пойду на кладбище, я, знаешь ли, приметил тут в одной карете такую кралю… Глянул раз — она тоже смотрит, глянул второй раз — опять смотрит.
— И ты в третий раз глянул, а она все смотрит.
— Да еще как смотрела, глаза — смола, приклеила меня, и все тут.
— Ну будь здоров, да смотри, чтобы тебя случайно не отклеили дубинкой, — здесь, в Лодзи, не очень принято строить глазки.
Мышковский отошел от варшавянина и присоединился к другим знакомым, хмуро высматривая, кто бы с ним пошел выпить пива.
— Вы, пан Кон, слышали про хлопок?
— Я бы не прочь на этом подзаработать, пан Горн.
— А правда, что Бухольц завещал большие суммы на общественные нужды?
— Вы что, смеетесь? Бухольц был не дурак!
— Как поживаешь, Вельт? — крикнул Куровский, заметив Морица.
— Да так же, как хлопок.
— Стало быть, хорошо?
— Блестяще! — иронически отчеканил Мориц Вельт, приветствуя знакомых.
— Ты когда приехал?
— Вчера вечером.
— Читал сообщение о тарифах?
— Да я уже три недели как знаю их наизусть, три недели!
— Не выдумывай, об этом известили-то всего два дня назад.
— Пусть так, но я говорю правду.
— Тише! — зашикал кто-то рядом, потому что Мориц говорил слишком громко.
Друзья на минуту умолкли, пенье причта звучало вопросом, на который отвечал хор певчих и оркестр, — отражаясь от высоких стен, гулко звучали сильные голоса.
— Как же так? Ты знал и не воспользовался?
— Не воспользовался? За кого ты меня принимаешь? Лучше спроси, сколько хлопка на складах у меня и у Боровецкого, сколько уже на станции да сколько еще прибудет на днях из Гамбурга, — тогда я тебе назову очень приличную цифру.
— Больно ты прыткий, Мориц, можешь не уцелеть.
— Уцелею, мне ж еще надо заработать себе на такие похороны, как у Бухольца.
— А куда подевался Боровецкий?
— Не знаю, когда выходили на Рынок, он был с нами.
Мориц Вельт оглянулся вокруг, но Боровецкого не увидел; Кароль остался возле кареты Люции, которая вместе со многими другими застряла на Рынке, — узкая улица не могла вместить всех.
— Карл, наклонись поближе, еще ближе! — шептала Люция.