Земля обетованная
Шрифт:
— Так хорошо? — тоже шепотом спросил Кароль, всовывая голову в окошко кареты.
— А так хорошо? — шепнула она, крепко целуя его в ухо.
— Очень!
Он выпрямился и оперся плечом о дверцу кареты.
— Почему не едут? — ныла в глубине кареты тетка, сопровождавшая Люцию.
— Я должен с вами проститься.
— Еще минутку, дайте руку.
Кароль окинул взглядом вереницу экипажей, протянувшуюся по Рынку, и, крадучись, заслоняя собою окошко, просунул руку.
Люция быстро поднесла ее к губам, крепко поцеловала
— Сумасшедшая! — прошептал Кароль, отодвигаясь от окошка на дистанцию, дозволяемую светскими приличиями.
— Я люблю тебя, Карл! Приходи сегодня непременно, я хочу тебе сказать что-то очень важное! — шептала Люция, ее пурпурные уста пылали и выпячивались для поцелуя, глаза ярко сияли.
— До свиданья! — громко произнес он.
— Муж приедет завтра, надеюсь, вы про нас не забудете! Приходи!
— Приду! — шепотом ответил Кароль, чинно кланяясь.
Он быстро отыскал своих друзей и сразу же обратился к Морицу:
— Может, мы бы поехали с кладбища прямо на станцию?
— Хлопок пришел утром. Деньги у тебя есть?
— Есть. Я хочу сейчас же выкупить.
— Когда ты уволишься у Кнолля?
— А я уже свободен. Завтра поедем окончательно осмотреть здания.
— Вот и хорошо, я на завтра уже пригласил мастера, через несколько дней можно начинать кладку.
— А где Макс?
— У него мать тяжело больна, боюсь, как бы опять нам не идти на похороны.
— У смерти, однако, есть и хорошие стороны, — заметил Куровский.
— Разве что бессмысленность, с которой она механически косит кого надо и кого не надо.
— Вот люди сегодня отдыхают бесплатно.
— Ошибаешься, Кнолль распорядился, чтобы из их заработка эти полдня вычли. Он считает, что они могут отдыхать бесплатно из благодарности к покойнику.
— Значит, частично возместит расходы на похороны. Надо будет и мне написать то же самое в завещании моим наследникам. Как вы думаете, Мышковский?
— Думаю, что это глупо.
— Не огорчайтесь, сие от нас не зависит. Умер, что тут поделаешь! «Зуб смерти коснулся его своим пальцем», как сказал Екклезиаст. Смерть это неизбежность.
— Да я не о том. Бухольц уже вне игры! — Тут Мышковский провел рукою по горлу. — А мне хочется пива, да не с кем выпить.
— Со мною тоже не выйдет, я сейчас еду домой.
— Ну может, еще кого-нибудь найду.
Они разошлись в разные стороны, а процессия между тем уже выходила на узкую, обсаженную тополями улочку, ведущую к кладбищу. Улочка была немощеная, покрытая глубоким слоем черной грязи, — тысячи ног месили ее, и брызги летели во все стороны, что заставило многих провожавших покойника повернуть обратно в город.
Ряды еще голых тополей, у которых ветви были обломаны ветром, а со стволов содрана кора, чахнущих от ядовитых вод, что текли с фабрик по глубокой канаве, выстроились, как вереница жалких калек, угрюмо потряхивая
Процессия медленно выплывала из города, растягивалась по грязной улице мимо покосившихся, жалких строений, медленно вползала в кладбищенские ворота и растекалась по аллеям и между могилами, — а в глубине кладбища, среди безлистных деревьев и черных крестов, заиграли красками хоругви, замерцали огоньки свечей и серебряный гроб Бухольца, покачивавшийся во главе длинной процессии на плечах несших его.
Но вот воцарилась тишина, пенье смолкло, разговоры прекратились, музыка заиграла тише, только слышался топот тысяч ног да сухое потрескиванье качающихся деревьев. Гулко, громко, печально ударили колокола.
Начался последний акт комедии смерти. Какой-то оратор, забравшись на возвышение, с пафосом вспоминал добродетели и заслуги усопшего; второй оратор надтреснутым, слезливым голосом прощался с усопшим и оплакивал осиротевшее человечество; третий обращался к гробу от имени семьи, от имени безутешных друзей; четвертый выступал от имени нищих толп, стоящих вокруг, от имени этих тружеников, согнанных сюда страхом за свое будущее, тех, кому покойник, дескать, был отцом, другом, благодетелем.
При этих словах глухой ропот пронесся по толпе, тысячекратным вздохом охнула она, блеснули кровавыми отблесками слезы в тысячах пар глаз, по морю голов пошли волны.
Наконец церемония завершилась, гроб поместили в великолепный склеп, на подобном трону постаменте, с которого, через позолоченные решетки дверей склепа, был виден окутанный туманом и дымом город, где сотни фабрик пели могучий гимн жизни.
Отряды рабочих поочередно подходили к постаменту и, возложив на мраморные ступени венки — последнее верноподданническое приношение, — медленно расходились, пока умерший лодзинский владыка не остался один-одинешенек в серебряном своем гробу, под горою венков.
Только Стах Вильчек не стал ждать конца обряда и, лишь услышав погребальный звон, пробормотал:
— Веселенький праздник — иметь столько миллионов и сдохнуть! — Он злобно плюнул и вместе с Юзеком Яскульским, который все молчал да вздыхал, они отстали от процессии и повернули в город.
— Чего ты охаешь!
— Грустно мне! — прошептал Юзек, зябко дрожа и кутаясь в жалкое пальтецо, перешитое из гамназической шинельки.
— Слушай, Юзек, оставь ты контору Баума, мне нужен верный человек, я взял бы тебя, и ты бы у меня подзаработал.