Земля обетованная
Шрифт:
— Да, Кама, вы не ошиблись, я действительно болен.
— Я знаю, вчера вы у нас не были, потому что побежали на вечеринку.
— Вчера вечером мы играли у меня дома.
— Вот и неправда, вы вчера где-то выпивали, у вас синяки под глазами, вот! — И Кама провела пальчиком по его лицу.
— Не иначе как пришла пора помирать, увы, увы! — сказал Горн, состроив трагическую мину.
— Не смейте так говорить. Ой, тетя, нет, я не хочу! — закричала Кама, когда Горн закрыл глаза и свесил голову
Кама ударила его пером по лицу, притворяясь ужасно рассерженной, — копна ее пышных волос упала на лоб и на глаза.
Пообедав, Горн сидел молча и умышленно не обращал внимания на гримаски Камы, которые она ему строила, — он изображал равнодушного, а на самом-то деле просто томился от скуки и лениво рассматривал ряды фамильных портретов, гордые головы шляхтичей XVIII века, которые, казалось, смотрели сурово, даже грозно на бессчетные крыши и фабричные трубы, заполнившие город, и на измученные, бледные, иссушенные непосильным трудом, болезненные лица своих правнучек, тяжко зарабатывающих свой хлеб насущный.
— Можно вас попросить, пан Горн, осчастливить нас хоть словечком?
— Но если мне не хочется разговаривать.
— Вы же не больны, правда? — тихонько спросила Кама, с тревогой заглядывая ему в глаза. — А может, у вас нет денег? — быстро прибавила она.
— Конечно, нет, я же несчастный, бедный сирота! — пошутил он.
— Я вам одолжу, правда, одолжу! У меня есть целых сорок рублей.
Она схватила его за руку и потащила в гостиную, где белый Пиколо сразу же принялся на нее лаять и дергать за подол.
— Да, да, я одолжу, — робко повторила Кама. — Золотой мой, дорогой, любимый, — щебетала она, становясь перед Горном на цыпочки и гладя его щеки, — возьмите у меня деньги. Это мои собственные, я откладывала на летний костюм, так вы же мне до лета еще отдадите, — чуть ли не умоляла она с очаровательной искренностью.
— Благодарю, Кама, сердечно благодарю, но деньги мне не нужны, у меня есть деньги!
— Неправда. Покажите-ка ваш бумажник.
Горн стал сопротивляться, но Кама ловко вытащила у него из кармана бумажник и, начав в нем рыться, сразу же обнаружила свою фотографию.
Кама уставилась на Горна долгим, нежным взглядом, лицо ее и шею залил румянец, она отдала бумажник, тихо сказав:
— Вот за это я вас люблю, люблю! Но фотографию вы же взяли в тетином альбоме? Да?
— Нет, купил у фотографа.
— Неправда!
— Раз вы мне не верите, я ухожу.
Кама догнала его у двери и преградила дорогу.
— Надеюсь, вы никому эту фотографию не показываете?
— Никому.
— И всегда ее носите при себе?
— Всегда, но никогда на нее не смотрю, никогда.
— Вот и неправда! — живо воскликнула Кама. — Так возьмете вы деньги?
—
Он схватил обе ее руки и стал горячо их целовать.
Кама вырвалась, отбежала к дверям гостиной. Вся красная, запыхавшаяся, она кричала:
— Вы такой сильный, как медведь! Я вас не выношу, я вас ненавижу!
— И я вас не выношу и ненавижу, воскликнул Горн уже на пороге.
— Ага! — услышал он ее торжествующий голос за своей спиною.
И хотя Кама его ненавидела, она побежала в гостиную и долго смотрела из окна, как он выходит из ворот и идет по Спацеровой; послав ему вслед несколько воздушных поцелуев, она вернулась к прерванной работе.
Горн потратил несколько часов на то, чтобы обойти знакомых, у которых занял деньги для Юзека Яскульского, а затем направился к Боровецкому. Почти у самой фабрики его нагнал Серпинский, знакомый по «колонии».
На шляхтиче были высокие, до колен, сапоги, коричневая венгерка, обшитая по швам черными шнурками, на голове красовалась лихо заломленная синяя фуражка. Он шагал, размахивая окованной железом палкой.
— В такой час на улице? А фабрика? — удивился Горн.
— Фабрика не убежит, голубчик вы мой, она не заяц.
— Куда ж вы собрались?
— А вы сами посудите, солнце с утра пригрело, в воздухе весной пахнет, уж так меня разобрало, сил нет, не мог выдержать на фабрике, наплел им чего-то и после полудня — айда, решил пройтись за город, в поля, посмотреть, как там, это самое, озимые из-под снега проклюнулись. Сами посудите, голубчик вы мой, такое уже чертовски жаркое солнце, ну как тут, это самое, не порадоваться, не подышать воздухом.
— А чего вы тревожитесь о каких-то там озимых?
— Как же не тревожиться! Да, конечно, я уже не пашу, не сею, да, я фабричный батрак, служу у еврея, только, знаете ли, — оглянувшись, он зашептал Горну на ухо, я уже этой Лодзью, это самое, сыт по горло, куда ни глянь, сплошное свинство и гнусность, голубчик вы мой! — Серпинский еще раз энергично выругался, пожал Горну руку и быстро зашагал, стуча палкой по тротуару.
XV
Разговор с Боровецким был у Горна недолгим — ничего нового он не узнал, а уходя, встретил Яскульского, который направлялся к Боровецкому после вчерашней беседы с Высоцким. Сегодня Яскульский выглядел еще более запуганным и беспомощным, чем обычно.
По временам он распрямлялся, гладил усы, откашливался, но смелости от этого не прибывало; сидя в маленькой приемной при красильном цехе, он уже несколько раз испытал сильное желание убежать, но, вспомнив о жене и детях, о многократном напрасном ожидании в разных фабричных конторах и передних, снова садился, смиряясь.